— Неужто один такой большой дом срубил? А тын? Тын-то тоже один ставил?

— Да нет. Одному такое не под силу. Помощники были. Хорошие мужики, суздальские. А два года тому на мордву ходил князь Юрий Всеволодович со своим сыновцем Васильком ростовским, к ним-то работники мои и прибились.

— Чего же сам не ушел? — вставил слово Мотя.

— А зачем? Мне и здесь хорошо. Мордва не обижает, женка детишек нарожала — пятеро. Четыре сына и дочка, старшенькая, — уточнил он. — А вот и она, легка на помине. Цветана, подойди, — позвал Акинфий девушку, вышедшую из сеней на крыльцо избы.

Цветана, несмотря на свой юный возраст, была высокой, стройной, с крупными выразительными чертами лица и округлыми формами. Одета в белую рубаху, украшенную красно-черным орнаментом, вокруг шеи в несколько нитей опускалось ожерелье из ракушек, длинные светлые волосы прижаты налобной повязкой, расшитой бисером.

Девушка, ничуть не смущаясь чужих, незнакомых молодцов, не спеша подошла. Подняв на отца свои огромные, цвета небесной синевы глаза, певуче спросила:

— Чего звал, батюшка?

— Собери скоренько на стол. Господь привел в дом наш земляков из Великой Руси.

— Еда на столе, батюшка. Только негоже за стол сажать таких-то, — сморщила она носик, — больно грязны. Да и чего рабов привечать в избе.

Акинфий, нахмурив брови, твердо произнес:

— То братья мои, не рабы! Я сам в полоне был, и они не своей волей оказались здесь. Так что не гневи меня, а не то повязку на бедро — и замуж!

Девушка, ничуть не испугавшись угроз, повела плечами и не спеша направилась в избу.

— А дочка твоя права: помыться бы с дороги.

— И то, — подхватил Мотя, — речка далеко ли?

— Рядом. За двором. Пошли, провожу, — предложил Акинфий и зашагал к воротам.

Прошел июль. В августе жара спала, но стояла сушь неимоверная. Дважды занимались пожары, но, по счастью, было безветренно, и они затихали сами собой.

Акинфий со своими новыми помощниками работал на пожарище, расчищая выгоревшие участки леса под пашню. Чтобы не бить ноги на переходы, жили здесь же, поставив один большой шалаш для мужчин и чуть поменьше — для Цветаны, готовившей им еду. Акинфий был неутомим в работе, трудился сам, не разгибая спины, и, следуя ему, работали не покладая рук Андрей и Мотя. Поначалу от тяжелой, непривычной работы ныло все тело и казалось, что силы иссякли, но наступало утро, и Акинфий уводил молодцов на новый участок. Кряхтя и охая, они приступали к работе. Цветана была рядом. Она стаскивала обугленные ветви в большую кучу и поджигала ее. Перемазанная сажей, девушка исподволь поглядывала на парней, посмеиваясь над их страданиями. Когда же в полдень сходились для отдыха и обеда в тень шалаша, Цветана встречала их умытая, причесанная, в чистой белой полотняной рубахе у разостланной на земле тряпицы со снедью.

Говорили мало. Работа отнимала все силы. Лишь в редкие вечера, когда к костру, вокруг которого располагались на ночлег мужики, приходил сосед Акинфия Солейка, маленький сухощавый старичок, бортничавший неподалеку от погорелья, разговор оживлялся. Солейка во многих краях бывал, обо многом знал и говорлив был не в меру. Вот и сегодня, рассказав очередную историю, после небольшой паузы он, хитро сузив свои быстрые, слезящиеся от близкого огня глаза, спросил:

— А вы знаете, почему сушь такая стоит, реки и озера мелеют? — И сам себе ответил: — То Пурьгине паза на людей гневается, дождя не дает.

— Кто? Кто? Пурьгиня? Кто такой? Пургаса знаю, паза не знаю. Это ваш князь? — подзадоривая старика на новый рассказ, недоуменно развел руками Мотя.

Солейка осуждающе покачал головой и, устроившись поудобнее на своей вытертой местами медвежьей шкуре, начал:

— Расскажу я вам историю давнюю. Поведал мне ее мой дед, а ему его дед, а тому тоже его дед рассказал. Тянется этот сказ к самому началу жизни, к тому времени, когда Вере паз создал землю, небо, светила на небе развесил, сотворил людей и всякую живность. Трудно ему одному миром управлять, и породил Вере паз себе помощников-сыновей: Нишке паза, которому поручил земное владение, и Пурьгине паза — ему он отдал небо. Сам же предался лености. Два родных брата отличались друг от друга, как небо от земли: Нишке паза был сильным, добрым, красивым. Пурьгине — мал ростом, завистливым, грубым, а кроме того, хромоногим. Он всегда вставал со своей короткой ноги и целый день хмурился, гремел и метал молнии. Вере паз, зная о хромоте сына, подарил ему золотую колесницу и тройку быстрых коней. Передавая подарок, он напутствовал: «Скачи по небу, поливай землю благодатными дождями, громом пугай ослушников, великих же грешников поражай огненными стрелами». Поначалу Пурьгине так и поступал, но со временем возгордился и стал судить людей по своему усмотрению, а чаще всего для забавы, поражая ни в чем не повинных молниями. Взмолились люди, попросили своего заступника Нишке паза, чтобы тот унял своего брата. Но Пурьгине не захотел слушать Нишке и продолжал вершить зло. На беду, приглянулась Пурьгине девушка-красавица Ведява. Каждый вечер она выходила из реки Суры, садилась на прибрежный камень и золотым гребнем расчесывала свои шелковые волосы. Воспылал Пурьгине страстью к Ведяве. Он и уговаривал ее стать ему женой, и грозил, но та, завидев хромоногого, пряталась в омут. Разгневался Пурьгине, стал кружить на своих быстрых конях над Сурой. Завертелось небо, поднялся сильный ветер. Крутясь, он опустился в омут, где жила Ведява, и закружил ее вместе с водой, рыбами, травой придонной, поднял в небо к Пурьгине пазу. После того пошел дождь: падали с неба живые лягушки, рыба всякая, раки и водоросли. Пурьгине не показывался больше на небе. Он прятался в черных грозовых тучах, но дождя не слал на землю. Началась великая зесуха, ибо Ведява покинула землю. Загоревали люди. Пошли они со своей бедой к Нишке, а тот пошел к своему отцу. «На земле засуха, голод, умирают люди и дохнет скот, нет цветов, травы, гибнут птицы, а все потому, что Пурьгине утащил на небо Ведяву», — сказал Нишке. Рассердился Вере паз на сына. Приказал ему вернуть Ведяву на землю. Разверзлось небо, вылилось дождями на землю, с ними вернулась и Ведява. Прошло время, и у Ведявы родилась дочь. Назвали ее Макразь.

Солейка замолчал, переводя дух.

— А дальше-то, дальше что было? — подавшись вперед к рассказчику, воскликнула в нетерпении Цветана.

— Э-э-э, — протянул старик, — это уже другая история. И она о любви.

— Расскажи, — попросила девушка и зарделась румянцем.

— Чего лицо красно? — улыбнулся Солейка. — Неужто кто из молодцов глянулся? — хитро сузил глаза старик, поглядывая многозначительно на Андрея. — И то пора.

— Да нет, дедушка, то от костра огонь обжигает.

— Ну-ну, от костра так от костра. А сказ я тот вам поведаю, чтобы не столько глазам доверялись, а сколько сердце слушали. Макразь росла себе, росла и выросла стройной, красивой, ласковой. Одно плохо: говорила тихо-тихо, словно рыбка, и чтобы ее услышать, нужен слух тонкий.