Что ж, у вершителей правосудия за ложными показаниями дело не станет. Ужасно не хотелось Гезману де Тюрну втягивать свою легкомысленную жену в дознание следствия. С её привлечением к следствию какая-то тень все-таки ложится на его до сей поры публично не заклейменное имя, да не очень и доверяет он ей. А ничего не поделаешь. В качестве лжесвидетеля теперь приходится двинуть её, что уже само по себе для Пьера Огюстена большая победа.

Впрочем, Гезман де Тюрн и тут вполне уверен в себе. Все вопросы следствия заранее известны ему. В своем кабинете он предварительно разрабатывает сценарий следственного дознания и на все вопросы дает ясный, юридически безупречный ответ. Тут же под его наблюдением Габриэль Гезман де Тюрн послушно вытверживает наизусть слово в слово каждый ответ, так что ей никак ошибиться нельзя.

Да если и ошибется, что из того? Никакая ошибка с её стороны не смутит глухого на правду До де Комбо. А если даже смутит, если неожиданно заартачившийся ответчик запутает и её, как только что некстати запутал прежде такого послушного книгопродавца Леже, и эта оказия не причинит прохвосту особенного вреда. В крайнем случае он свалит всё на жену, широко раскроет глаза, публично покается, что ядовитую змею пригрел на своей четной груди, да и отправит милую в монастырь, где она, пока не улягутся страсти, попостится и какое-то время проведет в тишине и покое. На этот случай смелый прохвост заблаговременно снимает для неё уютную келейку в одном из подгородных монастырей. А там, глядишь, отыщется другой лжесвидетель, мало ли лжесвидетелей шляется по грешной земле. Не отвертеться, ни под каким видом не отвертеться этому паршивцу де Бомарше.

Итак, Габриэль Гезман де Тюрн является в следственную палату. Бестрепетно возложив красивую руку на Библию, она клянется говорить правду, правду, одну только правду. Невозмутимый До де Комбо неторопливо интересуется именем, фамилией, званием, общественным положением и домашним адресом новой свидетельницы, которая должна бы быть обвиняемой, поскольку несомненно виновна в злоупотреблении служебным положением мужа. Заодно так же неторопливо До де Комбо повелевает внести в протокол имя, фамилию, звание, общественное положение и домашний адрес ответчика.

Совершив этот обряд с таким видом, будто сделал чрезвычайно важное дело, До де Комбо безразличным тоном задает только с виду безвинный вопрос, имеет ли честь свидетельница быть знакомой с ответчиком, а также имеет ли честь ответчик быть знакомым с свидетельницей, на что мадам Габриэль отвечает задиристо, хотя соврать не имеет нужды, чем и выдает себя с головой:

– Вот уж нет! Я его не знаю и знать не хочу!

По этой беспричинной задиристости и вранью Пьер Огюстен верно угадывает, как напряжено всё её существо, как она в себе не уверена, несмотря на муштровку, какой дома подверг её опытный правовед, и до чего она в то же время глупа, до чего не способна оценить обстановку и взять верный тон. Был бы грех не воспользоваться слабыми сторонами противника. Вряд ли он – мечтает о том, что, сбив с позиций приглуповатую мадам Габриэль, он выиграет процесс. Но он все-таки может его оттянуть. В его безвыходном положении и это уже немалый успех. К тому же его ободряет счастливое превращение этого несчастного книгопродавца Леже из лжесвидетеля в невольного провозвестника истины. И он затевает игру, ещё не предвидя её окончания, затевает с подъемом, с блистательным мастерством. Самым невинным тоном прекрасно воспитанного светского человека, приятно изгибаясь в поклоне, он говорит:

– Я также не имею чести быть знакомым с мадам Гезман, однако при виде её не могу не испытывать желания, прямо противоположного тому, какое выразила она.

Мадам Габриэль надувает губки и отворачивается. Между тем ей предлагают изложить свои обвинения. Ей приходится отвечать. Она вскидывает головку и барабанит то, что ей приказано затвердить наизусть, но при этом несколько завирается:

– Пишите, что я упрекаю и обвиняю ответчика, потому что он мой главный враг и потому что его злонравие известно всему Парижу.

Пьер Огюстен наблюдает, как она плотнее усаживается на стуле, как выходит из себя под воздействием собственных слов, как возвышает голос, привычно обрушивая на него оскорбления. Он видит перед собой пустую, но, в сущности, несчастную женщину, понапрасну втянутую в непосильную для неё мужскую игру, корыстную и злонамеренную по мелочи, так что на неё не стоит сердиться. Он и не сердится. Он даже сочувствует ей. В заявлении с его стороны ещё прибавляется вежливости, по-прежнему изысканно светской, немного утрированной, но отчасти человечной и искренней:

– Я ни в чем не могу упрекнуть мадам, даже в том, что она сейчас поддается дурному своему настроению. Мне только приходится выразить ей мои величайшие сожаления, что понадобился уголовный процесс, чтобы я получил возможность впервые изъявить ей мое почтение. Что касается моего злонравия, то я надеюсь доказать ей умеренностью моих ответов и почтительностью поведения, что она неправильно на мой счет информирована своими советчиками.

Однако все эти тонкие иглы вонзаются в слишком толстую шкуру. Его славно отточенная ирония, его превосходно исполненные насмешки пролетают мимо этих грубых мещанских ушей. Мадам Габриэль не меняется в лице, обнаруживая свою умственную и нравственную ничтожность. Молчаливый писец старательно скрипит вороньим пером, записывая его ответ слово в слово, не обращая внимания, что ответчик острит там, где не принято и не следовало острить.

Что остается? Остановиться? Покорно отвечать на поставленные вопросы, заранее смирившись со своим поражением, если видишь, что перед тобою стена, прочно сложенная из бесстыдства, тупости, лжи? Ну нет! По крайней мере можно самому насладиться своей комедией, к тому же нравственная победа подчас бывает важнее и слаще всякой иной.

Со смехом в глазах Пьер Огюстен произносит любезности в адрес расфуфыренной дамы. Он бросает несколько комплиментов её красоте. Он подпускает несколько шпилек её неувядающей молодости. Он поднимается с места, со своей превосходной осанкой и манерами царедворца приближается к ней, подает ей с изяществом руку и несколько раз проводит её по следственной зале, якобы для того, чтобы видели все, как она всё ещё хороша и стройна. Его неотразимое обаяние без малейших усилий с его стороны действует на увядающую кокетку. Она жеманится, строит подведенные глазки и вдруг признает, что он вовсе не такой дикий зверь, каким молва изображает его. Она выглядит так нелепо, так глупо, что простодушный следователь невольно хохочет и в сторонке мелко взвизгивает изумленный писец.

После этой неожиданной, до колик комической сценки, придуманной на ходу, с трудом восстанавливается должный порядок. Секретарь монотонно читает его показания, которые он давал следствию на прежних допросах. До де Комбо, отсмеявшись, вопрошает сдержанно, хотя и с некоторым легкомыслием, ещё не сошедшим с лица, имеет ли мадам Гезман де Тюрн какие-нибудь замечания по поводу того, что её прочитали. Мадам Гезман де Тюрн улыбается самодовольно, изображая писаную красавицу, и отвечает, на этот раз, своими словами, разительно отличными по характеру выражений от тех, которые нажужжал ей в уши супруг: