Испугаться и смутиться не испугались и не смутились. Однако ядовитый памфлет бередит по живому и того и другого, точно сыплет перец под хвост. Слыханное ли дело – в таком неприглядном виде выставлять на всеобщее посмеяние таких почтенных, таких достойных людей! Было бы слишком слабо сказать, что оба застигнутые врасплох проходимца негодуют, заглянув в это слишком нелицеприятное зеркало. Они в бешенстве. Они вне себя. С этого дня они с нетерпением, с закушенными губами жаждут лишь одного: мести и крови. К счастью, они не могут изрубить его на куски, чего оба страстно хотят, зато могут ответить на этот мощный удар ещё более мощным ударом. В них пущен памфлет? Они ответят двумя и тремя!

Остается не установленным, оба ли порознь или вновь сплотившись в воровское содружество, Лаблаш и Гезман за хорошую плату нанимают расторопных и довольно известных злодеев пера, готовых разнести в пух и прах любого и каждого, на кого им укажет располагающая ливрами, долларами или рублями рука. Как известно, свой свояка видит издалека. Наемниками господина советника и генерала оказываются три борзописца, которых Пьер Огюстен выносит в историю на своих могучих плечах: Бакюлар д’Арно, Марэн т Бертран д’Эроль.

Разумеется, все трое превосходно защищены всё той же могущественной королевской рукой. Бакюлар д’Арно служит советником одного из посольств, что практически делает его абсолютно не досягаемым почти для любого противника, Марэн служит в таком славном месте, как комитет по цензуре, что ему вполне заменяет бронежилет, а Бертран д’Эроль, какими-то тайными нитями связанный с ним, находится у него под защитой. К тому же, все трое знают, что Пьер Огюстен один раз осужден за подлог и будет осужден во второй, в чем можно поручиться хоть головой, не говоря уж о том, что все трое помнят его неудачливым драмоделом, провалившим свои отчасти монотонно-нравоучительные, отчасти неумелые пьесы. Каких напастей им ждать от него? Чем рискуют они, вонзая в этого обреченного человека свои продажные перья? Ничем они не рискуют, ничего они не боятся и с громким лаем бросаются на него и пинают ногами лежачего, полагаясь на полную свою безнаказанность.

Какие жалкие типы! Какая бездарность во всем! Бакюлар д’Арно безмолвно прозябает в посольстве, решительно никаким звуком не обозначив свое присутствие на дипломатическом поприще, да понемногу кропает романы, в которых нагромождает одна на другую такие бессодержательно-пышные фразы, что из них мало что можно понять. Когда же, по наущению доведенного до озлобленья Гезмана де Тюрна, однажды вставшего на его сторону в одном скользком судебном процессе, он принимается стряпать испепеляющей силы памфлет против бездарного драмодела и несносного выскочки, сына часовщика, то проваливается окончательно и бесповоротно. Под видом памфлета он сооружает небольшой воз чепухи. Его чепуха сплетен из давно известных, покрытых плесенью, набивших оскомину сплетен, запутанных пышных периодов с неуловимой толикой здравого смысла, нелепых призывов к безднам ада и громам Юпитера, с явными признаками низкой зависти к человеку, который владеет всем тем, чем бесталанному автору и хотелось бы, да никак не удается владеть.

Ещё никчемней и гаже Марэн. Это бывший священнослужитель, бывший наставник подневольного юношества, бывший литератор, сочинивший «Историю Салладина». Это бесстрашный издатель официальной газеты, на страницах которой он так беззастенчиво лжет в пользу давно обанкротившегося правительства короля, что спорые на язык парижане именуют его информации «маринадами». Это изворотливый цензор, между прочим, разрешивший к постановке «Евгению» и «Цирюльника», поскольку с их автора было нечего взять. Он неукоснительно запрещает всё, что направлено против правительства, и тайно ввозит в пределы Франции то, что сам в качестве цензора запретил и что напечатано в Голландии или Германии, в том числе многие остроумные сочинения мсье Аруэ де Вольтера. Он до того нечистоплотен и подл, что время от времени отправляет на галеры своих собственных тайных агентов, чтобы такой крайней мерой отводить малейшее подозрение от своих далеко не бескорыстных проделок. Недаром в самый разгар этой схватки Пьера Огюстена с продажным королевским судом Бернарден де Сен Пьер сообщает ему:

«Мне жаль Вас, мсье, на вашем пути встал человек очень опасный, глубоко коварный, вдобавок могущий опереться на комиссара полиции, своего друга, некоего д’Эмери…»

И в самом деле, под видом памфлета Марэн сочиняет бесстыдный донос, передавая разного рода слухи и сплетни, каждый раз вопрошая на своем провинциальном наречии «кес о ко?», то есть «что это значит?». После этого малограмотного вопроса делает чересчур далеко идущие выводы, из которых явствует, что Пьер Огюстен Карон де Бомарше в частных беседах куда как нелестно отзывается о министрах и многих известных вельможах, к тому же отзывается о них с возмутительной дерзостью. Этого Марэну кажется мало. Он разглагольствует бесстыдно о том, будто явные и тайные мнения этого типа о религии и судебных порядках в высшей степени отвратительны. После столь гнусной подлости он уверяет, что субъектов, которые разносят посредством печати клевету и разрывают в клочья доброе имя порядочных граждан, следует подвергать телесным наказаниям, а иной раз и приговаривать к смерти, из чего следует, что грозящий Пьеру Огюстену приговор к галерам или в каторжные работы представляется Марэну недостаточно строгим.

В сравнении с этим кровожадным стражем литературных приличий Бертран д’Эроль, квартирант и нахлебник Мадлен Франсуаз, первоначально всем сердцем бывший на стороне несчастного узника Фор л’Эвека и указавший на книгопродавца Леже, затем запуганный Марэном и переметнувшийся на сторону стражей порядка, представляется почти безобидным. Он выглядит каким-то застенчивым шалуном, который до того стесняется собственного неожиданного предательства, что, сквернейшим образом зная благозвучный язык древних римлян, публикует свой скудоумный памфлет на латыни, как будто затем, чтобы о его подлом предательстве ни один читатель догадаться не смог.

Что переживает Пьер Огюстен, поневоле знакомясь со всей этой бесстыднейшей дрянью, невозможно передать никакими словами. Надо помнить при этом, что его чувство собственного достоинства всегда обострено до предела. Может быть, оно обострено именно потому, что он в течение вот уже двадцати лет с величайшим трудом прокладывает свой независимый путь к благополучию и к достойному положению в обществе, в которое решительно никто не склонен его принимать. В особенности же, оно обострено, видимо, потому, что, благодаря неукротимой энергии, изобретательному уму и неустанным трудам, он достиг того и другого и по этой причине имеет полное и неоспоримое право гордиться собой. В нем живет твердое, никакими доводами непоколебимое убеждение, что если оскорбляют его, то тем самым оскорбляют и всё человечество. Если попирают права его одного, то тем самым попирают права всех и каждого. Если над ним одним совершается несправедливость, то нарушается справедливость как таковая, неделимая, общая, одинаково данная каждому гражданину. Если нарушается право по отношению к нему одному, то тем самым наносится удар праву и правосудию вообще. И если он в этом неравном поединке с Лаблашем, Гезманом и всем парижским парламентом защищает себя, то тем самым он защищает права каждого человека и всего человечества.