Тогда, двадцать первого апреля, едва успев удостовериться в том, что его нагло надули, он пишет мошеннице и требует возвратить свои деньги:

«Не имея чести, мадам, быть Вам представленным, я не посмел бы тревожить Вас, если бы после проигрыша мною процесса, когда Вы соблаговолили вернуть ещё два свертка луидоров и часы с репетицией, украшенные бриллиантами, мне передали бы от Вас также пятнадцать луидоров, которые наш общий друг, взявший на себя переговоры, оставил Вам в качестве надбавки…»

Он нарочно указывает все виды взятки и способ её передачи. Таким способом он превращает частное письмо в документ. Он мог бы ограничиться этим, но уж очень ему хочется уколоть мадам Гезман де Тюрн, урожденную Жамар, бесчестностью её высокомерного и непорядочного супруга, и он прибавляет:

«Ваш супруг обошелся со мной в своем докладе столь чудовищно и все доводы моей защиты были до такой степени попраны тем, кто, по Вашим уверениям, должен был отнестись к ним с законным уважением, что было бы несправедливо присовокупить к громадным потерям, в которые мне обошелся этот доклад, ещё и потерю пятнадцати луидоров, странным образом затерявшиеся в Ваших руках. Если за несправедливость нужно платить, то уж во всяком случае не человеку, который так жестоко пострадал от неё. Надеюсь, Вы отнесетесь со вниманием к моей просьбе и, вернув мне по справедливости эти пятнадцать луидоров, удостоите принять мои заверения в совершенном почтении, которым я Вам обязан…»

Справедливо спросить, какие выгоды он может извлечь из удержанных пятнадцати луидоров? Решительно никаких. По здравом размышлении мошенница должна их вернуть, хотя бы ради того, чтобы избегнуть огласки и вызванного этой оглаской скандала. Это требование с его стороны является скорее всего маленькой местью бесчестным пройдохам за оскорбление, за бесчестье, за нанесенный материальный и моральный урон. Он скорее тешит себя, чем рассчитывает на последствия этой колкой записки, превращаемой в документ лишь привычкой судьи.

Однако незамедлительно выясняется, что он имеет дело с первоклассными виртуозами разного рода проделок и лжи. По какому-то непредвиденному стечению обстоятельств мошенница не в состоянии возвратить ничтожную сумму, может быть, потому, что скрыла её получение от господина советника и успела её промотать.

Растрата чужих денег нисколько не смущает её. Она является к книгопродавцу Леже и ловко запугивает его, по всей вероятности, указав, что он является соучастником в подкупе должностного лица и что за подкуп должностного лица полагается серьезное наказание, вплоть до каторги и галер.

Книгопродавец Леже как ошпаренный мчится к Мадлен Франсуаз и с перекошенным от страха лицом рапортует слово в слово то, что мошенница ему наплела:

– Мадам Гезман де Тюрн весьма гневается и не понимает, как смеют от неё требовать сто луидоров и часы, которые она уже возвратила. Она уведомляет мсье де Бомарше, что если он будет настаивать, она добьется вмешательства министров, которые в руках у её супруга.

Только министров ему не хватало! Впрочем, в этот момент Мадлен Франсуаз не думает о министрах, которых держит в руках распоясавшийся королевский судья. На неё находит столбняк. Затем она приходит в себя и елейным голосом изъясняет, что сто луидоров и часы с бриллиантами действительно получены в должной сохранности и что остается вернуть лишь небольшую сумму из пятнадцати луидоров, каким-то образом позабытую мадам Гезман де Тюрн.

Книгопродавец Леже, перепуганный вполне реальной перспективой загреметь на каторгу или галеры, тем более, что он не министр, отказывается что-нибудь понимать, как-то странно мычит и лепечет коснеющим языком ту же дичь, а затем исчезает, по всей вероятности, проклиная тот день и час, когда решился сделать доброе дело для этих бессердечных людей.

Мало того, что Пьер Огюстен остается без пятнадцати луидоров. Ему дается понять, что его раздавят, как моль, поскольку у господина советника сами министры в руках. Он знает отлично, что это действительно так и что на этом весьма опасном и скользком пути ему господина советника не достать. В сущности, ему не остается ничего, кроме унизительной возможности тихо сидеть, набрав в рот воды. Он и сидит, связанный по рукам и ногам, размышляя о превратностях малосердечной судьбы, хотя его размышления, само собой, ни к чему не ведут и ни на долю секунды не приближают освобождение.

Наконец, в месяце мае, восьмого числа, перед ним растворяются решетки тюрьмы. Пьер Огюстен обретает свободу, поскольку герцог де Лаврильер два дня назад поставил свою подпись на соответственный документ. Сам ли герцог сменил гнев на милость? Сартин ли умело воздействовал на него? Просил ли за своего подчиненного герцог де Лавальер? Иная ли рука водила пером престарелого министра двора? Сказать ничего этого определенно нельзя. Можно только прибавить, что, выпуская его на свободу, кавалер де Верже предъявляет ему счет за его содержание в тюрьме Фор л’Эвек, который ему предстоит оплатить в добавление к прежним счетам, в течение предыдущего месяца сыпавшихся на него, точно горный обвал.

Только теперь он получает более ясное представление о том бедствии, которое обрушилось на него. Он устремляется на улицу принца Конде и находит в прямом смысле разгром, постигший его особняк. Проходимец Лаблаш требует незамедлительной выплаты пятидесяти шести тысяч ливров, а так как ответчик надежно заперт в тюрьме, добивается продажи всей его мебели с молотка и уплаты пятисот ливров за каждые сутки отсрочки оставшейся суммы, то есть попросту нагло разоряет его. В свою очередь, суд требует безотлагательной уплаты судебных издержек. Требует своей доли тюрьма в лице кавалера Верже. Но это хоть и несправедливые, однако законные требования.

В изумление и трепет приводит иное. Точно взбесившись, соблазненные грязным примером графа и генерала Лаблаша, на него бросаются, как шакалы, чуть ли не все, кто хоть когда-нибудь имел с ним даже самое пустяковое дело, у кого сохранились хоть какие-нибудь подписанные им платежные документы. Логика этих шакалов проста: если подделан один документ, этим фруктом могут быть подделаны и остальные. Вооруженные этой замечательной логикой, они опротестовывают любую расписку и требуют уплаты за всё, так что он должен отдать им до последнего ливра свое состояние и ещё погрязнуть в новых долгах. Кредиторы описывают его поместье Шантен. На Шинонский лес король накладывает арест, поскольку, пребывая в тюрьме, он не смог уплатить подати, поместную и лесную. Наличных денег не имеется ни гроша. Его близким буквально нечего есть. Его отец вынужден жить в чужом доме. Сестра Жюли находит приют в аббатстве Сент-Антуан. В довершение бед ещё две сестры сваливаются на его голову из Мадрида, где они жили всё это время и где именно теперь разорились и решили искать пристанища у богатого братца.

Он не может жить в собственном доме без куска хлеба и чуть не на голом полу, однако стоит ему выйти из дома, его всюду встречают враждебные лица, неприязненные глаза, ядовитые языки, подобные жалу змеи. Его честное имя превращается в притчу. Все что-то слышали, всем кто-то что-то передавал, и все убеждены на основании этих явно злокозненных и непроверенных слухов, что перед ними убийца, мошенник, подлец, сукин сын, сомнительная, ужасная личность, способная на любую гадость, на преступление и даже черт знает на что.