с ноября 1926-го по сентябрь 1927-го. К апрелю 1928-го был уже готов второй том: полгода ушло на его доработку. С учётом первых подступов к теме в те же плюс-минус десять месяцев уместилась работа и над ним тоже.

Щедро, ловко, радостно творилось Шолохову.

Скорости огромные, конечно, – хотя, не аномальные.

Литература знает и куда более радикальные примеры: скажем, всё тот же Достоевский написал роман «Игрок» за 26 дней.

Дмитрий Фурманов немногим ранее выпустил один из первых классических романов советской литературы – «Чапаев»: эта книга тоже, как и в шолоховском случае, была написана менее чем за год.

Когда всё и так хранится в голове – надо только поспешать за собственной пишущей рукою.

Тем не менее это всё равно по сей день кажется обескураживающим. Жил да был паренёк, взял и написал «Илиаду» и «Одиссею».

Ну как так?

* * *

Чего бы ни пообещал Серафимович Лузгину, но второй том никаких послаблений персонажам из числа большевиков не содержал.

Скорее напротив.

Важно осознать саму суть замысла романа «Донщина», в итоге превратившегося из отдельной книги во второй том «Тихого Дона».

Григорий Мелехов в этой книге появляется эпизодически, Аксинья – и того реже. Главные герои здесь – казак, пулемётчик, затем член трибунала, а попросту говоря, расстрельной команды Илья Бунчук и еврейка Анна Погудко – большевистский агитатор и пулемётчица, второй номер Бунчука.

Казак и еврейка – именно эту коллизию совсем ещё молодой Шолохов решил поместить в основу своей первой книги. Заявка нетривиальная и по-своему беспощадная.

Хорунжий Илья Бунчук у Шолохова – изначально славный боец, чистая душа. В отличие от большинства сторонников Советской власти на Дону, он потомственный казак. Но Бунчук давно с Дона съехал, корешки из родной земли вырвал. Много лет проработал рабочим в Санкт-Петербурге. Увлёкся марксизмом, примкнул к РСДРП. Казаком он себя больше не считал.

Помимо еврейки Анны, в пулемётной команде Бунчука также служат армянин Геворкянц, украинец Хвалычко, грек Михалиди, немец Иоганн Ребиндер… На Дону разгорается война – а в пулемётную ростовскую команду родовых казаков не набирается: вместо них – армяне с греками и еврейка на подхвате.

Бунчук прямо говорит Анне: «Видишь ли: за евреями упрочилась слава, и я знаю, что многие рабочие так думают – я ведь сам рабочий, – вскользь заметил он, – что евреи только направляют, а сами под огонь не идут. Это ошибочно, и ты вот блестящим образом опровергаешь это ошибочное мнение».

Непосредственный начальник Анны носит фамилию Абрамсон.

Бунчука Абрамсон очаровал.

«…шагая с провожатым на квартиру Абрамсона, Бунчук всё думал о нём: “Вот это парень, вот это большевик! Есть злой упор, и в то же время сохранилось хорошее, человеческое. Он не задумается подмахнуть смертный приговор какому-нибудь саботажнику Верхоцкому и в то же время умеет беречь товарища и заботиться о нём”».

«Не задумается подмахнуть смертный приговор…» Потом товарища чаем напоит. Идеальный образец большевика.

Преодоление человеческого у Бунчука случается в момент убийства белогвардейца Калмыкова.

«Калмыков, сжимая кулаки, снова срывался с места, шёл толчками, как запаленная лошадь. Они подошли к водокачке. Скрипя зубами, Калмыков кричал:

– Вы не партия, а банда гнусных подонков общества! Кто вами руководит? – немецкий главный штаб! Больше-ви-ки… х-х-ха! Ублюдки! Вашу партию, сброд этот, покупают как блядей. Хамы! Хамы!.. Продали родину!.. Я бы всех вас на одной перекладине… О-о-о! Время придёт!.. Ваш этот Ленин не за тридцать немецких марок продал Россию?! Хапнул миллиончик – и скрылся… каторжанин!..

– Становись к стенке! – протяжно, заикаясь, крикнул Бунчук.

Дугин испуганно затомашился:

– Илья Митрич, погоди! Чегой-то ты? Посто-ой!..

Бунчук с обезображенным яростью, почерневшим лицом подскочил к Калмыкову, крепко ударил его в висок. Топча ногами слетевшую с головы Калмыкова фуражку, он тащил его к кирпичной тёмной стене водокачки.

– Станови-ись!

– Ты что?! Ты!.. Не смей!.. Не смей бить!.. – рычал Калмыков, сопротивляясь».

И далее: «Пуля вошла ему в рот. За водокачкой, взбираясь на ступенчатую высоту, взвилось хрипатое эхо. Споткнувшись на втором шагу, Калмыков левой рукой обхватил голову, упал. Выгнулся крутой дугой, сплюнул на грудь чёрные от крови зубы, сладко почмокал языком. Едва лишь спина его, выпрямляясь, коснулась влажного щебня, Бунчук выстрелил ещё раз. Калмыков дёрнулся, поворачиваясь на бок, как засыпающая птица подвернул голову под плечо, коротко всхлипнул.

На первом перекрёстке Дугин догнал Бунчука:

– Митрич… Что же ты, Митрич?.. За что ты его?

Бунчук сжал плечи Дугина; вонзая ему наставленный, неломкий взгляд, сказал странно спокойным потухшим голосом:

– Они нас или мы их!.. Серёдки нету. На кровь – кровью. Кто кого… Понял? Таких, как Калмыков, надо уничтожать, давить, как гадюк. И тех, кто слюнявится жалостью к таким, стрелять надо… понял? Чего слюни развесил? Сожмись! Злым будь!»

Бунчук пытается «сжаться», стать «злым», но окончательно выгорает на страшной своей работе.

«В эту же ночь Бунчук с командой красногвардейцев в шестнадцать человек расстрелял в полночь за городом, на третьей версте, пятерых приговорённых к расстрелу. Из них было двое казаков Гниловской станицы, остальные – жители Ростова.

Почти ежедневно в полночь вывозили за город на грузовом автомобиле приговорённых, наспех рыли им ямы, причём в работе участвовали и смертники и часть красногвардейцев. Бунчук строил красногвардейцев, ронял чугунно-глухие слова:

– По врагам революции… – и взмахивал наганом, – пли!..

За неделю он высох и почернел, словно землёй подернулся».

Его подруга – еврейка Анна – пытается уговорить Бунчука отказаться от должности командира расстрельной команды.

Он в ответ:

«– Я не уйду с этой работы! Тут я вижу, ощутимо чувствую, что приношу пользу! Сгребаю нечисть! Удобряю землю, чтоб тучней была! Плодовитей! Когда-нибудь по ней будут ходить счастливые люди… Может, сын мой будет ходить, какого нет… – Он засмеялся скрипуче и невесело. – Сколько я расстрелял этих гадов… клещей… Клещ – это насекомое такое, в тело въедается… С десяток вот этими руками убил… – Бунчук вытянул вперёд сжатые, черноволосые, как у коршуна когтистые, руки; роняя их на колени, шёпотом сказал: – И вообще к чёрту! Гореть так, чтобы искры летели, а чадить нечего… Только я, правда, устал…»

Из романа будет вырезан большой фрагмент, где Бунчук пытается вступить в близость с Анной, но оказывается по-мужски бессилен.

«Бунчук сжал её пальцы так, что они слабо хрустнули, в расширенные, омутно черневшие, враждебные глаза врезал свой взгляд, спросил, заикаясь, паралично дёргая головой:

– За что? За что судишь? Да, выгорел дотла!.. Даже на это не способен сейчас… Не болен… пойми, пойми! Опустошён я…»

История с импотенцией Бунчука и бездетностью Штокмана предвещает целую череду бесплодных большевиков у Леонида Леонова.

В этом была заложена жуткая метафизическая западня: они свершают великий переворот – но детей у