— Я уверен, что Васильева вообще уберут из нашей системы. А над твоими словами мне придется крепко задуматься. Ты прав, если даже не во всем, то во многом. Я это понимаю… И завтра же попрошу парторга собрать коммунистов. Жаль, что тебя не будет на этом собрании. Мы обсудим, как восстановить демократию среди зеков и какими средствами вести дальше воспитательную работу. И уж в любом случае это будут не васильевские методы перевоспитания. А насчет зама своего… Так я бы и рад криминолога шполучить. Да кто из них пойдет сюда? Разве какой-нибудь старый мухомор позарится на северную пенсию. Так он ведь живого зэка и глаза не видел, хоть и доктор какой — нибудь или профессор. Пошлет его наш зэк «по фене», а его инфаркт хватит! Нет, такие вопросы надо в верхах решать.

— А ты, Виктор, молодого, молодого аспиранта там какого-нибудь найди или младшего научного сотрудника. И пусть он здесь не только диссертацию напишет, а и защитит ее своей практической работой. И чтобы первым его ученым советом, который эту диссертацию одобрит, были твои сотрудники. А оппонентами зэки, — рассмеялся Яровой.

— Уж эти прокомментировали бы! Выдали бы рецензии, — хохотал Виктор Федорович. — Смотри-ка, уже утро, — удивился он, глянув на часы.

В это время зазвонил телефон. Мембрана донесла чей-то простуженный голос: «Докладываю: нарта прибыла из Певека».

— Ну, Аркадий, в добрый путь! Жаль, очень жаль расставаться. Пиши. Адрес знаешь. Я буду ждать.

Яровой собрался быстро, тепло простился с начальником лагеря V самой нарты. Каюр-чукча тут же закрепил чемодан. Указав Яровому место на нарте— позади себя, вытащил остол, прикрикнул на собак. Те поняли, рванули нарту. Яровой едва удержался на ней. Оглянувшись, он увидел, что они уже выехали за зону.

Там, за колючей проволокой все махал рукой вслед начальник лагеря. Аркадию все еще виделось его лицо. Слышался голос: "Пиши!»

Пиши-и-и! Несло это в тундру то ли смех, то ли плач живой души, гася в снегах человеческий голос.

А собаки мчатся по снегу. Мелькают лапы. Спины напряжены. Дыхание у отдохнувших псов ровное. Поет в ушах ветер. Смешной весельчак-гуляка! Упруго по щекам бьет. Старик каюр сосет трубку, неразлучную спутницу свою. Что-то мурлычет. Хорошее у него настроение. Что это за песню он поет? О чем она?

Аркадий не рискует спросить. Но вот старик, сам повернула к Яровому избитое пургой и морозом задубелое лицо свое:

— Однако, паря, шибко хорошо жить, как чайка, а? Земля большая, ходи, бегай, где хочешь теперь. Шибко хорошо отсюда уезжать! — показал каюр в сторону лагеря и продолжала: — Плохой люди там. — Злой, как волк. Теперь ты птица. Не надо обижать, паря, никого. Живи, как я. Не попадешь туда. Там — капкан. Там худо. Жить надо. Хорошо! Работать надо!

— Я не заключенный, я в командировку приезжал, по работе. Я следователь, — рассмеялся Аркадий.

— А-а! Однако твоя работай! Это совсем хорошо. Вольный человек — счастливый человек. Тюрьма— шибко плохо. Как моя собачка — к нарте, так те люди — к тюрьме. Дети далеко, баба далеко. А как без них? Сердце, как костер без огня. Пепел. Совсем плохо, совсем умирай. Зачем человеку зло, однако? Земля — много! Целая тундра. Смотри сколько ее! Собачкам много бежать надо. Всем хватит. Зверя много! Мишка есть, лиса есть, песец есть. Куропатки табунами ходят. Оленей в тундре — солнце не успевает каждого! согреть. Живи! Человек мало живет. Мало ему надо! У плохих людей глаза больше живота едят. Волчьи это глаза. Такой человек жадный. Он беду делает. Много! А когда всевышнему больно от этих бед станет, он человека в капкан садит. А хороший человек — всегда как птица. Его не живот, сердце греет. Потому что там добро живет. Такого пурга не заносит, зверь обойдет, — засопел трубкой каюр.

— Эх, отец, каждый думает о себе, что он хороший, а на самом деле не всегда так бывает. Один делает плохо, а сам того не знает. Думает, что правильно он поступает, а на самом деле всем вредит,

— вспомнился Яровому Бондарев.

Каюр оглянулся. Удрученно головой покачал.

— Совсем глупый такой человек. Как молодой олешек. Добро тепло дает. Радость. А зло холод сеет. Мороз. Его по снегу видно. Видишь сколько его на земле? У человека от горя голова белая становится. Человек должен быть сильный, как мишка, добрым, как олень, выносливым, как собачка, умным, как лиса.

— Не все так могут. Не все.

Попутчики замолчали. Нарта въезжала в распадок. Узкий, неприветливый. Длинный, как полярная ночь. Он петлял меж скал извилистой змеей. Звал и тут же ставил подножки. Дразнил. Обещал. Обманывал. Ветры гудели в головах скал и рассыпались по распадку визгами, стонами, смехом.

Собаки уже языки вывалили. Пар белыми клубочками из пастей вырывался. Нарта ковыляла, переваливаясь через острые камни. Каюр и Яровой давно слезли с нее, шли вслед за упряжкой.

«Ух-х», — сползла нарта с камня.

«Ой — ей — ей», — визжат полозья, наезжая на гранитный осколок.

Дыхание собак неровное, тяжелое. Ох, как болят их лапы, избитые, изрезанные на этих осколках. Подушечки не успевают заживать. Все время кровоточат. Сколько крови собачьей застыло вот на этих камнях! Сколько боли перенесено! Сколько слез пролито в этом распадке. Только граниту под силу видеть, слышать все это и остаться прежним.

Ноги, перешагивающие глыбы и осколки, скользят, срываются, быстро устают. Сначала боль появляется в ступнях. Они начинают гореть, ныть. Потом и щиколотки начинает ломить. Потом выше, к самым коленям боль подбирается. Жгучая, неотступная. Она сковывает нестерпимой усталостью все тело. Кажется, еще шаг и упадет человек в тяжелом свинцовом сне.

Кто открыл эту дорогу, кто первым прошел ее? Наверное, он был гигантом. Нормальному человеку тут нестерпимо. И незамеченное вначале — отчетливо бросается в глаза.

Узкий распадок так плотно стиснут скалами, что дышать становится трудно. Небо узкой полоской виднеется над распадком. Да и небо ли это? Скорее, замерзший ручей над головой замер. А по берегам его снег. Белый. Как дыхание. Но это не берег. Это усталые поседелые головы скал небо хмурое подпирают.

По обеим сторонам распадка гранит поблескивает серым равнодушием. Ему не до жалоб тех, кто, изнемогая, стоит здесь. Его холодные вены давно замерзли и не воспринимают слабых голосов жизни. Надоест их слушать — грохнет распадок увесистым обломком, ухнет он грозно, сразу все живое умолкает. Головы в плечи втянет. Страх от спины до пяток холодом пробежит. Враз слезы высохнут. Радуйся, что мимо. Распадок просто напугал немного. Пошутил. Он любил тишину. А коль попал в эти владения — не нарушай покой ни стоном, ни вздохом.

Ох, как здесь холодно и темно! Яровой, поднявшись в который раз с предательски обледенелых камней, успокаивает себя тем, что ведь не вечной же будет эта дорога, и старается не отставать от каюра. Тот, знай свое, подгоняет собак. Изредка оглядывается на Ярового. Но вот и каюр оступился. Упал. Видно, сильно зашиб колено. Лицо сморщилось, собралось в кулачок. Старик поднял лицо к небу. Крикнул ему что-то по-чукотски. Собаки, услышав это, уши и хвосты поджали, чаще заработали лапами. Нарта побежала проворнее.