— Это наш сын, — сказал ты, — а не бедный ребенок!

— Но я не знаю, могу ли я хотеть его, — повторила она едва слышно. Она принялась гладить себе живот, а крупные слезы, задерживаясь ненадолго на ресницах, стекали по ее щекам.

— Это наш сын, — повторил ты, закрыв глаза на бесконечно долгое время. — Мы будем защищать его и никому не позволим сделать ему больно.

Ты разрывался надвое. Ты думал, что никогда бы не отказался от этого ребенка, но все же знал, что, если она решит избавиться от него, отказаться или, кто знает, что еще, ты бы не противился ее решению.

— Может быть… — сказала она тихо, — я знаю, ты подумаешь, что я плохая, что я жестокая, но я…

— Неважно, — прервал ты. — Неважно. Если ты не готова, сделаем, как ты хочешь.

Ты подарил ей долгий чувственный поцелуй, но он не смягчил твою боль. Она прижалась к тебе еще сильнее.

— Я знаю другой выход, — сказала она в этой холодной как лед, темной и пустой комнате.

Из маленькой лакированой розовой сумочки она достала флакончик.

— Ты сделаешь даже это для меня? — спросила она, не глядя, глухим увядшим голосом.

Твои глаза наполнились слезами, и губы точно онемели. Ты несколько раз всхлипнул и не смог признести ни слова. Немного успокоившись, ты сказал ей, что вы не заслужили смерти, что, по-твоему, лучше было бы выбрать жизнь.

— Еще не все потеряно, любовь моя, — шептал ты, стараясь не реагировать на острую боль. — Но твое мужество мне очень понадобится сейчас. Без этого… — продолжал ты, — я… Ты понимаешь, о чем ты меня просишь?

Она не ответила.

— Я не могу поверить. Я не поверю, что ты предпочла бы умереть и прервать нашу мечту.

— Наши мечты разрушены навсегда, — сказала она.

Ты силился не плакать, но слезы не слушались тебя и текли против воли.

А Сельваджа продолжала:

— Тогда мне не надо будет беспокоиться, сохранить или нет ребенка, он навсегда останется во мне.

Она была похожа на привидение и говорила так тихо, что ты едва различал слова:

— Все, что я хочу, это быть с тобой, и мне неважно, в смерти или в жизни. Ты принимаешь это?

— А если не приму? — спросил ты, почти касаясь губами ее лица. — Если не приму?

Она замолчала, потом погладила тебя по лицу.

— Мой добрый Джованни, — впервые она назвала тебя твоим настоящим именем.

Это так тронуло тебя, что даже перехватило дыхание. Она никогда не звала тебя так и, конечно же, никогда не ответила бы на твой вопрос.

Теперь ты знал. Это была гора, которая не дала бы тебе проходу.

Она больше не хотела жить этой жизнью, полной трудностей и боли. Ты это понимал.

Тогда, хоть ты и не считал это единственным выходом, ради ее любви ты принял бы ее решение. Ты поклялся ей в верности с первого мгновения, как только увидел ее, и не нарушил бы клятву даже теперь.

— Даже ради него не хочешь жить? — спросил ты, положив руку ей на живот.

— Я хочу только быть с тобой, — ответила она не задумываясь, даже легкая тень сомнения не появилась на ее лице.

Она хотела тебя одного. И как бы ужасно ни выглядело равнодушие к ребенку, ваша любовь была настолько первостепенной и уникальной, что даже новая жизнь, даже разрушение вашей семьи не могли удержать вас от падения в пропасть.

Тебе не важно было умереть. Ты не был таким значительным. Но тебя волновало, что она должна была умереть. Тебе это было важнее всего, это наводило на тебя ужас, тебе была невыносима мысль, что она ляжет в могилу, пусть даже и рядом с тобой. Тебе была невыносима мысль, что никогда больше ты не увидишь ее, не обнимешь, не будешь любить и целовать, что между вами никогда больше не будет ни слов, ни любви, ни жизни. Тебе была невыносима мысль, что ее тело, такое прекрасное, будет обезображено временем.

Никогда больше ее губы не коснутся твоих, ее руки не лягут тебе на грудь, никогда эти прекрасные глаза, в которых ты утопал столько раз, пытаясь раскрыть их секрет, не посмотрят на тебя. Никогда больше ее грудь не тронут твои поцелуи.

— Поступая так, ты признаешь себя виновной, — сказал ты. — То, что мы считали настоящей любовью, при таком исходе становится одержимостью, обреченной на худшее, ты это понимаешь?

Она коротко кивнула:

— Наша смерть станет свидетельством нашей любви, в ответ на страдания, которые нам причинили.

— Значит, ты делаешь это, чтобы отомстить! Отомстить кому? Богу, природе, людям? Или же страсти, которая свела нас вместе?

Она ничего не ответила.

— Ты мстишь мне, — спросил ты, беря ее руки в свои, — за то, что я захотел силой проникнуть в твое сердце?

Теперь она плакала, и в слезах, совсем рядом с твоим лицом, всхлипывая, сказала:

— Я люблю тебя, милый мой, и знаю, дорогой Джованни, что не хочу больше жить так. Не хочу… прошу тебя, прошу…

— Это просто минутное отчаяние, любимая, — попытался ты убедить ее. — Вот увидишь, мы найдем выход и будем счастливы вместе, даже без ребенка…

Ты сказал ей:

— Хорошо.

И сдался наконец.

И когда Сельваджа подняла к тебе свое лицо, ты увидел ее глаза, огромные, как море. Прежде чем прижаться в последний раз губами к ее губам, ты услышал ее «спасибо».

Потом, когда поцелуй растаял и вы вернулись в реальность, она улыбнулась тебе сквозь слезы, и ты понял, что это была ее безграничная благодарность, какую прежде она в жизни не выражала.

Медленно в твою руку скатились капсулы, которые помогли бы вам отправиться в самое сердце самой глубокой мечты.

Ты смотрел в последний раз на бледную пустую ладонь с уверенностью, что больше не вернешься назад.

83

Она повторила твой жест, тоскливо вздохнув, вся дрожа. Потом выронила стакан, и он, упав, разбился.

Вы лежали обнявшись и ждали.

В ожидании, пока ты постепенно провалишься в небытие, ты слышал, как она снова заплакала. Твое сердце сжалось от жалости, и слезы снова покатились из глаз.

Сколько любви, сколько преданности пропали в этом горе-злосчастии! Вы не заслуживали такого конца, ты был в этом уверен. Но вы сами этого захотели, в этом ты тоже был уверен, может быть, даже с первого мгновения, когда вы стали любить друг друга.

Вся ваша любовь, следовательно, была просто дорогой, ведущей к пропасти, к опустошению, к концу? Если бы ты знал об этом раньше, то тысячу раз предпочел бы никогда не сжимать ее в своих объятиях, даже ценой страданий, даже если бы никогда не узнал ее, лишь бы сохранить жизнь этому удивительному созданию, этой родственной тебе душе.