опустошила Бос [плодородный регион между Сеной и Луарой], как о том говорили. Если местные жители и требовали громко мира, то лишь потому, что у них больше ничего не осталось на продажу»[715].

В департаменте Кот-д’Ор подобное содействие оккупантам и вовсе вошло в систему. Супрефект округа Семюр не препятствовал крестьянам поставлять продовольствие в занятый немцами Дижон, поскольку городу нужно было разместить у себя двадцатитысячный немецкий гарнизон. Фактическую поставку ресурсов противнику он оправдывал тем, «что если наш округ откажет Дижону, тот не сможет выполнить требуемое врагом, который решит прийти к нам и взять даром то, за что Дижон нам платит»[716]. Гамбетта же в этой ситуации был категоричен: «война должна вестись всеми средствами», и продовольствие следует без огласки эвакуировать на неоккупированную территорию[717]. Впрочем, хватало и обратных примеров. Депутат Национального собрания Поль Жозон, в частности, отмечал, что население департамента Сена-и-Марна, «несмотря на постигшие его бедствия, сохранило достоинство и патриотизм. Пруссаки постоянно делали предложения местным жителям к сотрудничеству или установлению торговли. Эти предложения, за редким исключением, были с пренебрежением отвергнуты»[718].

Любопытно, что в начале войны французское население проводило разницу между пруссаками и контингентами союзных им южнонемецких государств: Баварии, Бадена и Вюртемберга. Независимость последних всегда отстаивалась дипломатией Второй империи, и негативный образ их до войны отсутствовал. Поэтому неудивительно, что южным немцам пришлось столкнуться с упреками столовавших их французов, что Бавария и Баден «подло подвели Францию»[719]. Похвальный образ действий неприятельских офицеров французы часто объясняли себе тем, что те не относились к пруссакам по рождению[720]. Классификация могла быть довольно подробной. Один из современников, например, отдавал предпочтение вюртембержцам и саксонцам; мекленбуржцев же, напротив, числил самыми чёрствыми, а уроженцев Силезии — самыми жестокими и склонными к грабежу[721].

Поскольку главным объектом неприязни для местного населения с самого начала войны были пруссаки, многие немецкие солдаты в надежде поладить с местными жителями и сами нередко стремились подчеркнуть существующие различия. То же самое относилось и к той части, что стала прусскими подданными недавно или не питала к Берлину особенно теплых чувств: поляки, ганноверцы, саксонцы[722]. Впрочем, образ действий тех же южнонемецких контингентов от их прусских собратьев по оружию мало чем отличался, так что к лету 1871 г. французские крестьяне в Лотарингии ругательно именовали «пруссаками» уже всех немцев без исключения[723].

Как подчеркивали сами современники, ситуация была очень разной в департаментах, которые в течение августа-сентября были заняты немцами без серьезного сопротивления, и тех, где разворачивались бои: например, Нижний Рейн, Мозель, Арденны, Луара, Сена, Сена-и-Уаза. То же касалось и осажденных крепостей: окрестности Парижа, Страсбурга, Туля, Меца, Бельфора и Орлеана были в массе своей оставлены жителями и подверглись серьезному опустошению[724]. Уже не единожды упомянутый Поль Жозон по горячим следам описывал картину в департаменте Сена-и-Марна следующим образом: «Результаты прусской оккупации различны для непосредственных пригородов Парижа, городов и деревень. В радиусе 20–30 километров от Парижа пруссаки разместились в деревнях и хуторах, превращенных ими в подлинные казармы. Жители должны были по доброй воле или насильно переселиться все до последнего. Эта зона ныне наиболее опустошена. Разрушенных домов немного, но большинству нанесен серьезный ущерб <…> многие жители департамента Сена-и-Марна подверглись телесным наказаниям… две фермы и один частный дом были сожжены пруссаками в качестве репрессалий за вылазки франтирёров из леса Фонтенбло <…> В остальной части департамента пруссаки не преследовали его жителей. Они ограничились только поборами. В деревнях обычно не было случаев причинения ущерба собственности или применения насилия, лишь эксплуатация вплоть до полного истощения всех ресурсов края»[725].

Относительно незначительное число жертв со стороны мирного населения в ходе боевых действий также смягчало отношение к захватчикам. Гражданское население чаще страдало от перестрелок между французскими войсками и немецкими авангардами, чем от спонтанных карательных действий. На этот факт указало и расследование обстоятельств гибели четырех десятков жителей деревни Базейль под Седаном, бои за которую описаны выше[726]. Принимая во внимание оценки Ф. Рота, можно говорить как минимум об одной тысяче погибших и нескольких тысячах раненых гражданских лиц за семь месяцев боев. Львиная доля при этом пришлась на города Бельфор, Париж и особенно Страсбург[727], подвергшиеся осаде и артиллерийскому обстрелу не только укреплений, но и жилых кварталов. Население столицы Эльзаса пострадало особенно сильно: полтора месяца горожанам пришлось провести в подвалах, около 300 из них погибло, 1600–1700 было ранено, до 10 тыс. лишились крова[728]. Один французский публицист для наглядности предлагал экстраполировать эти цифры на столицу: если бы Париж пострадал от обстрелов в той же пропорции к числу жителей, то это дало бы чудовищные 10 тыс. убитых и 66 тыс. раненых[729]. Любопытно в этой связи, что последовавшая военная оккупация Страсбурга оказалась относительно бесконфликтной. Несмотря на обостренные жестокой осадой чувства страсбуржцев, инциденты были редки. Чаще всего происходили ночные драки между подвыпившими горожанами и попавшимися им по пути небольшими группами солдат. За все время войны за покушения на жизнь немецких военнослужащих было расстреляно два гражданских лица[730]. Без инцидентов, как известно, обошлось и символическое вступление германских войск в Париж 1–2 марта 1871 г.

Вместе с тем, стоит учитывать, что образ немцев как нации «варваров» и «грабителей» стал общим местом для французской центральной и региональной прессы еще в первые две недели войны[731], до первых обстрелов и разрушений Страсбурга и Парижа. Готовые негативные клише создавались априори, а не вследствие тягот войны и оккупации. Со своей стороны, немецкие солдаты и офицеры также с самого начала разделяли массу предубеждений против французов и полагали, что «настало самое время преподать Франции урок»[732]. Тем не менее, о полной демонизации противника, оправдывавшей любые жестокости, с обеих сторон речи не было.

Франко-германская война 1870–1871 гг. была, безусловно, далека от «стандартов» тотальных войн ХХ столетия и в том, что касалось разрушений. Ни одна из сторон не осуществляла в полной мере тактику «выжженной земли». Общий ущерб от разрушений, обложений, денежных штрафов, налогов и реквизиций натурой со стороны германских войск оценивался в 687 млн франков, что, по признанию французских официальных лиц, было «намного меньше, чем они предполагали»[733]. Однако бремя войны легло на французские регионы очень неравномерно, что побуждает избегать усредненных оценок.

Сопротивление оккупанту чаще всего принимало пассивные формы. Оно выражалось в участии граждан в подписке на нужды Луарской армии, тайно организованной муниципалитетами целого ряда департаментов. Патриотично настроенные жители оккупированных территорий не