только тепло встречали колонны пленных, но и в ряде случав раздавали им гражданскую одежду, чтобы облегчить побег. Эльзасский промышленник Огюст Шёрер-Кестнер утверждал, что помог дезертировать и нескольким солдатам противника — полякам из частей ландвера, не говорившим даже толком по-немецки[734]. Местом выражения патриотических чувств версальцев стали кладбища, где зрелище множащихся германских захоронений, по признанию Э. Делеро, «служило чем-то вроде утешения», а почести, которые публика оказывала могилам погибших соотечественников, — «редкой возможностью поприветствовать национальное знамя»[735].

Сопротивление в Эльзасе направлялось бежавшими в Швейцарию французскими чиновниками, продолжавшими получать жалование от Делегации в Туре. Центром этой своеобразной параллельной администрации стал Базель. Оттуда на территорию генерал-губернаторства подпольно доставлялись швейцарские газеты и запрещенные немцами местные эльзасские издания на французском языке. В ноябре 1870 г. стали множиться нападения на немецких солдат и служащих, саботаж, акции неповиновения и даже бунты. Расклеенные распоряжения оккупационных властей срывались. Мэры коммун отказывались следовать указаниям из Страсбурга, что заканчивалось для них штрафами и арестами[736].

Главной формой сопротивления стала запись в формируемые Гамбеттой войска и бегство потенциальных новобранцев на неоккупированные территории вопреки формальным запретам и угрозам немецкой администрации. Привлечение призывников на оккупированных территориях относилось к числу задач созданного в Туре «бюро разведки» — очевидно, в силу того, что эта практика была сопряжена с «нелегальным» положением. На восток и северо-восток страны отправлялись надежные люди, призванные проинформировать власти и население о декретах французского правительства[737]. Французские призывные пункты действовали прямо под носом оккупационных властей. Путь этих добровольцев был зачастую нелегок: для жителей Эльзаса, например, он пролегал через нейтральную Швейцарию. Необходимые средства на дорогу собирались за счет пожертвований или шли прямиком из бюджета муниципалитетов.

Попытка немецких генерал-губернаторов провести своеобразную «перепись» оставшихся в городах и деревнях мужчин призывного возраста, дабы установить более строгий контроль над их перемещениями и помешать записи в ряды французской армии, натолкнулась на упрямое сопротивление даже самых покладистых в остальном французских мэров. Многие из них посчитали составление подобных списков прямым доносительством на своих сограждан, несовместимым с понятием о чести. Целый ряд коммун, несмотря на угрозы санкций, так и не выполнил это распоряжение оккупационных властей, и тем в конечном счете пришлось смириться с этой ситуацией[738].

В Эльзасе сопротивление немецкой «переписи» достигло даже большего ожесточения в сравнении с другими оккупированными территориями. В дополнение ко всему прочему, эльзасцы и лотарингцы опасались, что попавшим в списки военнообязанных в дальнейшем придется надеть немецкую форму. Провинция пережила новый «исход» мужчин. Многие из этих беглецов вступили в сформированные в Лионе три легиона Эльзас-Лотарингии численностью до 11 тыс. человек — «высочайшее свидетельство верности своей родине», говоря словами прокурора Лиона Луи Андриё[739]. Масштаб проблемы заставил немецкого генерал-губернатора Эльзаса в середине декабря ввести систему пропусков для мужчин от 17 до 45 лет и объявить «дезертиром» под страхом конфискации имущества всякого, кто запишется во французскую армию[740]. Меры властей в Эльзасе отличались особенной жесткостью — очевидно, в силу того, что эта территория уже воспринималась в Берлине как немецкая и неповиновение здесь надлежало пресекать особенно решительно.

Немало французов также избрало путь партизанской борьбы на занятой противником территории. Действия этих «вольных стрелков» — франтирёров — стали одной из самых противоречивых, но, несомненно, ярких страниц истории франко-германской войны.

* * *

В годы Второй империи «франтирёрами» именовались члены гражданских стрелковых обществ. Первое подобное общество было создано в Меце Эрнестом Вевером в 1861 г. Три года спустя возникло «Общество вогезских франтирёров», смотр которого в 1867 г. был произведен лично Наполеоном III, назначившим патроном формирования своего сына-наследника. Через год военный закон Ниэля придал «франтирёрам» новое значение добровольцев, записавшихся в мобильную гвардию. Мера касалась, прежде всего, пограничных северо-восточных департаментов и, очевидно, была продиктована логикой тогдашних оборонительных планов войны с Пруссией. Далеко не все стрелковые клубы пошли на подобную милитаризацию. Идея Ниэля так и осталась в зародыше: к началу войны существовало лишь десять рот франтирёров, численностью в среднем по 35–50 человек каждая. Общее число бойцов этих отрядов не превышало полутысячи человек[741].

На фоне поражений в приграничных боях августа 1870 г. мысль о необходимости создания новых добровольческих формирований получила дальнейшее развитие в правительственных кругах. Однако подлинное воплощение эти планы получили только с приходом к власти правительства «национальной обороны». Более того, поголовное вооружение граждан стало восприниматься как единственный шанс спасения страны. Став министром внутренних дел, Гамбетта немедленно призвал всякого взять в руки оружие и предложить свои услуги правительству под лозунгом «Отечество в опасности!»[742].

Призыв, надо отметить, нашел немедленный отклик в департаментах, затронутых боевыми действиями. Однако и отдаленные провинции, не исключая Корсику, Савойю и Алжир, отправляли собственные отряды. В течение сентября число желающих записаться во франтирёры стало стремительно расти. Отряды добровольцев экипировались за свой счет, а вооружение получали из запасов военного министерства. Целый ряд французских аристократов и промышленников финансировал такие подразделения из своего кармана, однако подавляющее большинство «вольных стрелков» были поставлены на государственное содержание, составлявшее изначально один франк в день.

По официальным французским данным, в течение осени 1870 г. число франтирёров (включая сюда 15–20 тыс. из числа защитников Парижа) достигло 72 тыс. солдат и офицеров. В конце войны в 350 добровольческих отрядах числилось чуть менее 30 тыс. бойцов[743]. Немецкие источники говорят от 37,5 тысячах[744]. Вообще же, оценка численности франтирёров представляет большие трудности не только в связи с их слабой организацией, но и в силу расплывчатости понятия. В самом узком и строгом смысле к франтирёрам относились штатские, взявшиеся за оружие. Однако многие современники и исследователи, в первую очередь немцы, обозначали этим термином любые формирования, которые вели партизанскую войну. В их состав входили, в том числе, национальные и мобильные гвардейцы, а иногда и гарнизоны оставшихся в немецком тылу крепостей — к примеру, особой активностью отличались гарнизоны Монмеди и Лангра. Во многих случаях провести грань становилось практически невозможным.

Действия добровольческих отрядов отличались своей спорадичностью, когда периоды активности сменялись долгими неделями бездействия. Поэтому еще сложнее установить не номинальные цифры, а «действующую» часть франтирёров. По некоторым оценкам, в крупных департаментах в зоне боевых действий число франтирёров колебалось от 1 до 3 тыс. человек[745]. Состав и боеспособность этих отрядов, само собой разумеется, сильно варьировались, а политическая окраска была чрезвычайно пестрой: от «красных рубашек» Джузеппе Гарибальди до «папских зуавов» под командованием полковника Шаретта. В отряды франтирёров записывались даже женщины и приходские священники. Среди франтирёров было немало и иностранцев, не исключая выходцев из Южной