На веранде Элизабет Уолтер поставил себе рабочий стол. У него началась жизнь рисования, письма и чтения, которая порой прерывалась на то, чтобы выехать на натуру сделать наброски или навестить старых знакомых. Однажды он доехал аж до Питерборо, чтобы поработать там над комплектом литографий. Ему нравилось ее общество, как вскоре осознала Элизабет. Она позволяла ему разговаривать с собой, читать себе вслух («Воспоминания карлицы»; книги Корнелла Вулрича[154]) или просто тихонько сидеть рядом. По вечерам они вместе смотрели бейсбол. Однажды, разглядывая ее, пока она спала, он задумался: несмотря на бледность, на невыразительность черт, на струйку слюны из уголка ее рта, Элизабет сохранила в себе нежданную красоту.

Уолтер перевесил портрет на стену веранды вблизи от места, где обычно сидела Элизабет. Яркий солнечный свет сообщал его краскам забытую яркость.

Мод снова повезла Элизабет в Олбэни на осмотр. Три специалиста отозвались о ее состоянии с оптимизмом.

Вернулась Полин. Мод вышла встретить ее на газон перед домом и сразу же повела здороваться с Элизабет. Но когда Полин с нею заговорила, Элизабет плотно зажмурила глаза, тем самым введя в их язык новую идиому: Никакого светского трепа! Элизабет увидела, что Полин прямо-таки разрывает от известий, и ей следует позволить все их изложить. Она похлопала глазами, изображая воодушевление. Полин поняла, рассмеялась и объявила свои вести: уже несколько месяцев у Оливера «очень серьезный роман».

–…С кем-то не первой молодости. Вчера он решился на исповедь. Можно было подумать, что мне он этим оказывает услугу. Для него это так и есть – он уже едва соображает, принимая меня как должное. Но он допустил одну крупную ошибку. В своей лучшей манере даже-не-знаю-как-ты-тут-без-меня-справишься сказал, что надеется, я не думаю о разводе. Я тут же сообщила ему, что на меньшее не соглашусь, и вышвырнула этого придурка вон. Можно я тут спрячусь, пока мой адвокат не накинет на него петлю?

Если никуда не ходила, Полин часто сидела с Уолтером и Элизабет на веранде, читала журналы или решала кроссворды. Элизабет была довольна тем, что оказалась средоточием всех домочадцев.

Полин мало внимания обращала на Уолтера, с кем была едва знакома. Элизабет замечала, как Уолтер частенько поглядывает искоса на Полин. После своего инсульта она исполнилась решимости не обращать внимания на свои немощи, но теперь они ее наполняли нетерпением. В домашнем хозяйстве заводится привлекательная пара, мужчину тянет к женщине, та не в курсе… Прежде Элизабет понадобилось бы всего несколько минут, чтобы свести их. Ей хотелось объединить их сейчас, в одну семью – ее собственную. Семья эта стала ее страстью. Простые посетители, даже старые знакомые, усылались прочь.

Она смирилась с тем, что на это уйдет столько времени, сколько необходимо. Наконец ее лукавые глаза поймали взгляд Полин и показали на Уолтера, невинно склонившегося над тем, что делал. Если б только она могла подмигнуть! Но Полин и так все поняла. От понимания она залилась румянцем. Элизабет наблюдала, как она осознает, что впервые за двадцать пять лет она не подотчетна никому, кроме самой себя. Можно брать любого мужчину, какого пожелает, на столько, на сколько захочет. И Уолтер, этот любезный опасный гений, предложил себя в ее распоряжение под крышей дома ее сестры.

Произошедшее дальше ошеломило Уолтера. Полин его не просто соблазнила, но соблазнила вдвойне: свою доступность она нечаянно сдобрила презрением к мужчинам, которому ее научил ее собственный брак. Для Уолтера эта смесь оказалась неотразимой.

В начале сентября Мод позвонила Луиза Льюисон и сообщила, что последние три недели Фиби провела в Медицинском центре и состояние у нее по-прежнему критическое. На следующий день Мод выехала в Олбэни. Уолтеру трудно было принять это известие. Он знал, до чего тяжело болела Фиби,– в июне он сам отвозил ее в больницу. Он предполагал, что с тех пор за нею смотрят как полагается.

Он поговорил о Фиби с Элизабет, забыв, что они встречались. Описал, с какой гениальностью она воссоздала портрет.

–Под конец она о нем знала больше, чем я. Вы б ей очень понравились.

Через два дня он поехал в Олбэни, сразу после полудня. Оставшись одна на веранде, Элизабет размышляла о Фиби. Прежде она слышала, как все остальные сетуют на болезнь у человека настолько молодого. Для смертельной болезни разве один возраст чем-то лучше другого? Живые умирают во всех возрастах; смертный приговор вручается нам при рождении.

В мае, когда они познакомились, Фиби была так слаба, что Элизабет рассчитывала – она сейчас вся обмякнет, как Тряпичная Энн[155]. Тем не менее прежде ей досталось все время, какое было ей нужно на то, чтоб быть «Фиби». В пугающей худобе своей она по-прежнему была прекрасна, словно одинокая водоплавающая птица – ржанка, быть может (почему нет?), чопорный рогатый жаворонок, пусть даже Элизабет таких не видела.

Ей захотелось оказаться сейчас с Фиби. Элизабет считала, что и сама она запросто может быть обречена. Как ни верти, на ручках у Мод вечно сидеть она не станет; ачто же касается дома, то надо бы сперва устроить дыхательную забастовку. Почему не привезти Фиби сюда – или самой не отправиться в Олбэни? Две умирающие женщины безумно пялятся друг на дружку… «Вот вам святое причастие!»

Уж лучше она поправится. Столько всего нужно сделать снова. Ездить верхом ей не светит, это она знает. А вот еще один мужчина? Элизабет с необъяснимой приязнью вспоминает дальние силуэты. Думая о Мод и Джордже, смеется. Смеяться она не в силах. Ворчанье задавлено у нее в груди, на глазах выступают слезы, стекают ей в горло, отчего она давится, или кашляет, или ей как-то иначе становится неприятно. Она думает: уменя трахея забита обертками от мыла!

По глазам ее и вверх по макушке скользит волна. Вновь к ней в спальню заструились жаворонки. Она слышит, как они возвращаются. На сей раз, быть может, и споют ей. Птицы начинают исторгать свои долгие жидкие фиоритуры, присаживаясь на верхний ярус веранды, где ей их не видно, хотя слышит она их достаточно ясно. Поздравляет себя с тем, что вновь созвала диаспору жаворонков.

Так, а что тут с этим последним мужчиной? Вот бы жаворонки разлетелись. Они же поют как ни в чем не бывало, садясь у нее над головой. Она вновь смеется. Из живота ее доносится недвусмысленное урчание. У нее внутри происходит что-то новое. Она ощущает, как ее гложет похоть.

Господи, как же она вертела хвостом! А теперь? Она удовольствуется, если Мод того пожелает, еще одним перепихоном с Алланом. Но маловероятно. Не могла б она хотя бы потрогать себя – еще разок? Урчание вскипает уже у нее в горле, пока она отрекается от клятвы не бороться с недугом. Свои энергии сосредоточивает на рывок, который плюхнет ее правую руку ей на промежность. Она содрогается. Заткнитесь вы!– увещевает она несмолкающих птиц. Отпускает. Жаворонки стихают.