Слушая его, Ельга отметила первую сложность: взрослые братья жили одним хозяйством, не разделив полученное от отца и имея в общей собственности все вновь нажитое. Это уже была причина, почему родичам Хельва понадобилось искать княжьего суда.

– Теперь дайте я скажу! – заговорила Воибуда, едва ее деверь умолк. – Когда муж меня брал, а отец за него отдавал, был меж ними такой ряд положен…

– Стой! – Ельга подняла руку. – Не торопись, жена. Мы еще с Годолбом беседу не завершили. Есть у тебя послухи, что знают, как вы с братом одним домом жили и общее хозяйство вели?

– Есть… – озадачился тот, – да кто угодно… Станюта, ты ж нас сто лет знаешь! – обратился он к одному из старцев на скамье перед дубом. – Будь послухом речам моим!

– Послух я днесь, – важно кивнул Станимир. – Жили братья одним домом, Хельв за моря ходил, Годолб за домом глядел, а меньшой их, Берниша, возрастал… до возраста.

– Так их трое братьев, а не двое? – Ельга припомнила, что Годолб упоминал еще одного брата.

– Вот он, Берниша, меньшой наш, – Годолб показал на отрока лет восемнадцати; довольно приятной наружности, тот, судя по лицу, был тот еще озорник, но сейчас пытался придать себе скромный и почтительный вид.

– Он от вашей же матери?

– Последыш матушки нашей. Она, как родила его, потом хворала зиму целую, а к весне в землю сырую ушла… – Высокий голос Годолба дрогнул, и он вытер рукавом увлажнившиеся глаза.

Видно было, что сейчас, беспомощный калека, он жалеет о давно умершей матери, которая могла бы защитить его от обид со стороны чересчур бойкой невестки.

– Вот эти двое – братья твоей невестки, да?

– Они, Будивидичи.

– Будьте живы, – Ельга кивнула двоим, стоявшим по бокам от Воибуды. – Кто старший из вас?

– Я, Сырец, – более плотный кивнул, шагнул вперед и ударил себя кулаком в грудь.

– Ваш отец жив?

– Умер уж шесть лет как.

– Кто старейшина в роду вашем?

– Так я, Сырец.

– Тогда расскажи, какой ряд был заключен между вами и Хельвом, когда он брал в жены вашу сестру.

Сырец довольно бойко изложил условия, вполне обыкновенные. Хельв, по варяжскому обычаю, поднес жене свадебные дары, равные трем гривнам серебра, и взял за ней приданое полотном, платьем, разной утварью, что оценивалось тоже в три гривны серебра. В случае если муж умер бы бездетным, все это оставалось в собственности Воибуды – то есть на шесть гривен серебра любого имущества, как договорятся. Если же дети будут, то им надлежало унаследовать имущество Хельва, все, что он будет иметь на день свой смерти.

– При этом как-то оговаривался размер имущества, принадлежавшего только Хельву?

Сырец наморщил лоб и задумался, потом ответил:

– Не припомню… дом-то у них богатый был, всего вдоволь… а где там чье, то не наше дело. Брат-то у него сидень, он был всему хозяин.

– Они поди думали, старший того гляди помрет, все Хельву останется, – заметил Доброст. – А калека здоровых пережил!

– Есть ли дети у твоего брата, кроме этого чада? – Ельга кивнула Годолбу на мальчика.

– Нет! Десять лет жили – не послали боги детей…

– Выслушайте же меня, люди добрые! – Воибуда вырвалась вперед, хотя младший из братьев пытался ее удержать. – Меня грабят с детушками, а я молчи! Есть у меня дети!

– Где же? – Ельга улыбнулась на такую отвагу.

– Да где… где Макошью положено. Ношу я дитя, и дитя это мужа моего, ему, значит, надлежит получить все, что он трудом своим нажил. И я ни белки не уступлю!

– Кто у тебя послухи, что ты носишь дитя? – Ельга еще раз осмотрела стан Воибуды, но та, хоть и была довольно полна, беременной не выглядела.

– Есть у меня послух! – Догадливая молодуха позаботилась о поддержке заранее. – Дымничка, мать моя, ступай сюда!

Из толпы у площадки вылезла баба Дымница – известная повивальная бабка, ходившая к тем роженицам, у кого не было матери либо свекрови. Звали ее в сложных случаях, и пользовалась она доброй славой – ни у кого, как говорили, так мало не умирало рожениц и младенцев, как у нее.

– Ты можешь подтвердить, что сия жена в тягости?

– Могу, госпожа, – Дымница поклонилась. – Хоть не пристало о таком на людях речь вести, но коли будут богини милостивы, после Карачуна принесет она дитя.

– Вот, богини в послухи! – Воибуда приосанилась и снова затараторила: – И чаду моему все мужнее имущество надлежит! Муж мой трудился, рук не покладая, ни единого лета дома не пробыл, все за морями, куда князь пошлет, туда он и поедет. Все добро, что в доме, он накопил, трудами своими, пока это увалень скамью просиживал! А теперь я половину ему отдай! Не отдам! Пусть ту половину берет, что им отец оставил, да там было два хромых куренка и две сорочки ношеных! Все, чем ныне дом наш славен, и утварью, и хлебом, и скотом – все Хельвушка мой накопил, все сам, своими трудами…

«Половину ему отдай»? Похоже, Годолб уже предлагал ей поделить имущество пополам. О доле третьего брата они, кажется, забыли. Но молодайка зря не согласилась…

– Спроси, было ли оценено имущество, когда умер отец? – наклонившись за спиной Вячемира, шепнул Ельге Славигость.

У нее мелькала смутная мысль об этом, но трудно было сообразить под непрерывный стрекот. Благодарно кивнув, Ельга повторила вопрос.

Ей не сразу ответили, и по озадаченному лицу Годолба было ясно: нет.

– Да уж где там было… – забормотал он. – Как отец умер, я уж обезножел, а брат за морем был, без него ж нельзя, а там мы с ним решили, что будем единым домом жить, как отец заповедал, не разделяясь… И мне, безногому, как было без брата, да и ему на кого было без меня дом покидать…

– Вы могли не разделять добро отцово, но оценить его было нужно, – заметил Вячемир. – Позвали бы людей сведущих, чтобы сказали, сколько у вас добра да сколько на каждого приходиться. А теперь сами себе вы яму выкопали.

– Пусть, пусть он скажет, что от отцова добра в доме осталось! – злорадно вставила Воибуда. – Два куренка было, да и тех давно съели, две сорочки было ношеных, да и те давно на ветошь пошли!

– Да я каждое зерно! – возмущенный Годолб погрозил ей кулаком. – Каждое зерно сберегал! Ничего бы брат не нажил, кабы не я! Весь бы дом у холопов на руках прахом пошел! Да и с тобой не лучше! Ты ж, как вползла к нам в дом, всякую весну ныла: купи тебе в греках узорочья, да паволок, да овоща сладкого! Половину своей доли он на паволоки твои изводил! Вон, добрая жена в печали, а ты побрякушками греческими красуешься! Тебе бы только на торгу перед бабами хвалиться! Кабы не мой пригляд – и куренка бы не осталось! Все бы ты пробренчала!

Ельга, слушая их одним ухом, постаралась разложить в голове все, что выяснила. С двенадцати лет отец брал ее с собой на пиры, на свадьбы, на жертвоприношения; в двенадцать лет она уже знала, каким должен быть брачный договор знатной женщины и чем отличаются ее права от прав младших жен-хотий. Нередко она слушала, как отец в гриднице обсуждал с ближниками те или иные тяжбы, и знала, у кого какие права. И выходило, что если откинуть шелуху побочных обстоятельств, не меняющих главного, то дело вполне ясное.