В городе было непривычно шумно, туда-сюда сновали вершники. Въехав на княжеский двор, Варлаам спешился, отряхнулся, велел кликнуть дворского.

Перепуганный боярин с трясущейся бородёнкой, в свите с распашными рукавами, не замедлил явиться.

Беда у нас стряслась, Варлаам Низинич! — задыхаясь от волнения, скороговоркой залепетал он. — Намедни Мирослав, тысяцкий бывший, нагрянул к нам. С чадью своею лихоимствовал, домы грабил. А потом пошли на двор к баскаку Милею. Штурмом взяли его, ни единого человека живого не оставили. Самого Милея схватили. Мирослав голову ему саблей снёс. Жену Милееву, Пелагею, сильничали, а потом удавили тетивой. Челядь всю порубали.

— А после? Ушли?

— Да убрался Мирослав опосля дела лихого. Яко тать, ускакал вборзе. Бают, к ляхам утёк. Да верно, тако и есь.

Варлаам поспешил к дому баскака. То, что он увидел на площади перед хоромами, потрясло его до глубины души.

Всюду были трупы. Несколько татар в бараньих шапках и коярах[194] недвижимо застыли возле повалуши с оружием в руках. Один из них, прислонившись к столбу у крыльца, смотрел на тысяцкого остекленевшими, мутными глазами. Чья-то отсечённая длань плавала в луже крови. Рядом с воинами вповалку лежала порубленная челядь — мужики, женщины, дети. На ступеньках крыльца он нашёл хозяйку. Широко разбросав в стороны руки, с синим лицом и лиловым выпавшим изо рта языком, мёртвая Пелагея вызывала ужас и отвращение.

«Отмстил! А за что? Что другого полюбила? Что же ты натворил, Мирослав?! — с отчаянием думал Низинич. — В кого ж ты превратился, потомок Мономахового ближника?! В татя, в убийцу, в тупого злодея! В чём провинились перед тобой эти люди?! Дети малые, жёнки?! За такие дела кровавые — несть тебе прощенья, Мирослав!»

Он послал в окрестные сёла оружные отряды, велел искать следы лиходеев-убийц. Ко Льву направил скорого гонца с грамотой, в которой описал учинённые Мирославом зверства. Убитых велел похоронить, в хоромах баскака всё прибрать и вымыть. Затем, как ранее в Бужске, собрал жителей, обещал им защиту и порядок, учинил стражу у городских ворот и на стенах, выслал дозоры в Санок и на угорское пограничье.

Вечером, одиноко сидя за столом в покое, который занимал когда-то, будучи простым отроком, читал книги и вспоминал прошлое. Да, было, схлынуло, минуло, он многого добился на службе, но стал ли от этого счастливее? Закрывая глаза, он снова и снова видел перед собой Альдону, несказанно красивую, с золотистой прядью, пробивающейся из-под убруса, в платье нежно-голубого цвета, такую, какой он увидел её в первый раз на гульбище в Холме. После прошлой встречи они стали переписываться, пересылаться короткими берестяными грамотками, Альдона писала про дочь, рассказывала о её успехах в латыни, в письме и счёте. Варлаам хранил её грамотки в ларце из орехового дерева, который всюду возил с собой.

«Люба она мне, и я ей люб, но как мне быть, что делать? Ожениться — не выйдет, не пойдёт за худородного вдовая княгиня. Жить с ней во грехе — противно! А тут ещё эта Сохотай! Тихон был прав. Она просто сестрой мне быть не хочет. И мать при каждой встрече намекает: мается, мол, девка, а ты на неё — никакого вниманья. Сохотай, конечно, хороша, но разве можно её сравнить с Альдоной? И потом — дочь. Моя дочь! Плод любви нашей там, на озере. Как хотелось бы повторить ту летнюю ночь! Но только чтоб не прятаться по углам. Нет, невозможно!»

Дела отвлекали от грустных мыслей. Варлаам выезжал в деревни и сёла, разбирал жалобы поселян, наряжал сторожи. Постепенно он привык и к своему новому положению, и к своим вечерним мыслям, которые уже не ранили его острой болью, а лишь вызывали тихую печаль.

Но однажды мерное течение жизни оборвалось. В Перемышль на хрипящем от усталости жеребце, покачиваясь в седле из стороны в сторону, примчался Витело.

— Беда, Варлаам! Люди вооружённые в Бужск нагрянули, твой двор сожгли. Дружок бывшего тысяцкого, угр Бенедикт, по пьяни татарку твою изнасиловал!

...В Бужск мчались бешеным галопом, только пыль стояла столбом. Витело едва успевал за Варлаамом. Отчаянно стегая плёткой свою низкорослую гнедую кобылку, он громко кричал:

— Да обожди ты! Сумасшедший! Лошадей загоним!

Низинич, стиснув зубы, молчал. Он неотрывно смотрел на извилистую пыльную дорогу и чувствовал, как стучит в висках кровь.

«Я отомщу! Я непременно отомщу! Вот так подъеду и снесу этому Бенедикту с плеч волчью голову! И пусть меня потом хоть кто судит! — думал он. — Плевать, если даже лишат волостей, угодий, боярства!»

Но постепенно, как-то незаметно по ходу пути гнев его ослабевал, он стал прикидывать, как поступить лучше, и пришёл к выводу, что следует пожаловаться Льву.

«Княжой суд есть!» — решил Варлаам.

Он круто остановил коня перед воротами своего бужского дома, спрыгнул наземь, взбежал по ступеням всхода.

Сохотай лежала в светёлке на тафтяной тахте. На лице её при виде Варлаама проступила жалкая вымученная улыбка. Чёрные глаза, обрамлённые бархатистыми ресницами, заволокли слёзы.

Низинич накинулся на дворского:

— Говори, что, когда, как случилось? Стражи пьяные были?! Ворота проспали, во двор лиходеев пустили?! Ну, отвечай!

Дворский растерянно тряс бородкой, лопотал что-то невнятное. Варлаам велел ему убираться вон, вызвал челядь, стал расспрашивать, недовольно, исподлобья глядя на перепуганных, путающихся в рассказах людей. Уяснил главное: среди нападавших верховодил Мирослав, и насчитывалось их несколько десятков.

В горнице повсюду виднелись следы разбоя: битые кувшины, поломанные лавки, опрокинутые столы, в тереме было много вскрытых пустых ларей.

— Витело! — окликнул Варлаам ляха. — Тебе поручаю мунгалку. Отвезёшь её к моим родителям, во Владимир. А я поскачу во Львов. Надо с этим со всем разобраться.

Он вбросил в ножны приздынутую саблю и поспешил обратно на крыльцо.

...На княжеском подворье царила суматоха, толклись гружённые тяжёлыми тюками возки, вокруг них суетились гридни и челядь. Со всех сторон неслись отрывистые слова приказов, раздавалось лошадиное ржание, блеянье баранов, стоял несмолкаемый гул, свистели нагайки.

Старый дворский Григорий, хмуря чело, посоветовал Варлааму подождать в сенях, но Низинич сказал, что у него срочное дело.

— Ладно, боярин. Токмо, сам видишь, что деется. Не до тебя нынче князю. Татарове опять шевелятся.

Последние слова Григория Варлаам не расслышал. Он бегом промчался по винтовой лестнице, постучался в палату и, сопровождаемый рындой с бердышом за плечом, предстал перед князем.

Лев, в светло-голубой сорочке и расширенных у колен синего цвета портах, в одиночестве сидел за столом и кусал