нас же тут не игрище безлепое, а война. Уразумей, дурья твоя башка: вой-на! Вороги кругом! А ты! — напустился он на сына. — Почто меня не упредил, что отъезжаешь?! Большой уже, не малое дитя, пора бы и за ум браться! Ну, ступайте! Изыдите с очей моих!

Лев исподлобья, неодобрительно поглядел вслед удаляющимся брату и сыну.

К нему подошёл Владимир Василькович.

— Не пристало тако вот князьям, — вздохнув, сказал он. — Не грабители, не тати, чай, но владетели земли Русской.

— Вот им это и скажи! — огрызнулся Лев.

Он с неудовольствием посмотрел на гладко выбритый подбородок двоюродника.

—• Пора нам эту рать кончать, — промолвил галицкий владетель после недолгого молчания. — Татарам, окромя добычи, ничего больше не нужно. А нам в Литве всяко не удержаться. Как думаешь?

— Думаю, с Трайденом надобно мириться, — ответил ему Владимир. — Ни славы, ни удачи ратоборство сие нам не принесло.

Лев кивнул. Злобно скрипнув зубами, он тихо проворчал:

— Тоже мне, удальцы и резвецы сыскались, по ночам рыщут, яко волки голодные! Тьфу! Позор, срам единый!

...С Трайденом вскоре заключили мирное соглашение. Осада Гродно и Новогрудка была снята, и галицко-волынские рати разошлись по домам. Варлаам в начале осени воротился в Бужск. После недавнего разгрома надо было приводить в порядок свои хоромы. За этим невесёлым занятием застали его первые холода.

56.

В бабинце — женской половине княжеских хором во Владимире, весело журчали тоненькие детские голоса. Юная Изяслава, приёмная дочь волынских владетелей, вместе с дочерью Альдоны, Еленой, с раннего утра садилась за грамоту и счёт, а после, выслушав скучную проповедь учёного монаха, бежала играть и развлекаться в свою светёлку. Под присмотром старых нянек девочки наряжали в лоскутки из старых платьев деревянных кукол. Внизу, в людской, холопки работали на кроснах1, слышалась грустная, берущая за душу песня.

В покоях у милой подруги Ольги Альдона отдыхала душой. Она могла часами наблюдать за играми девочек, изредка делала замечания дочери, если та начинала шалить или капризничать, и смеялась беззаботно и весело вместе с живой, хорошенькой Изяславой, озорницей и проказницей.

Забывались былые несчастья и горести: Шварн, Войшелг, татарские набеги. Жизнь рядом с близкими сердцу людьми успокаивала душу гордой литвинки, лишь изредка пробегала по челу её грустная тень, когда смотрела она на тёмные волосы и глаза дочери.

Кросно — ткацкий стан.

«Как похожа на него!» — вздыхала Альдона, но тотчас отметала эту мысль, гнала её прочь.

После возвращения князя Владимира из похода на Литву на многострадальной Червонной Руси воцарился долгожданный мир. Во Владимир зачастили купцы с товарами из разных земель, зашумели на торжищах многолюдные ярмарки.

«Так бы вот и жить отныне, тихо, покойно, без ратей этих противных, чад растить», — думала молодая вдова.

Она любила подолгу гулять по гульбищу дворца.

Начиналась зима, густо валил снег, дубы и липы в саду оделись праздничным белым убранством. Мела позёмка. На гульбище становилось студёно.

В тот день утром в терем пожаловала с товарами купеческая вдова Матрёна, ныне бывшая замужем за Тихоном — первым другом Варлаама. Альдона вышла к ней вместе с Ольгой, втайне желая узнать что-нибудь нового о нынешнем перемышльском посаднике.

Матрёна, заметно пополневшая, грузная, большая, шариком вкатилась в горницу и отвесила княгиням низкий поклон.

— Дозвольте, сердешные княгинюшки, товары свои вам показать, — заговорила она мягким, грудным голосом, смахивая с чела обильный пот. — Вот платы пуха козьего, от татар привезены. Тёплые, мягкие. Вот благовонья аравитские. А вот шапки собольи, вот платы заморские.

От рухляди разбегались глаза.

— Краса экая! — восхищалась Ольга, разглядывая затканный огненными жар-птицами убрус. — А енто! Экая прелесть! — Повизгивая от радостного возбуждения, она стала примерять шубу из бобра.

Альдона уже не единожды замечала, что её лучшую подругу с годами всё сильней притягивали к себе дорогие одежды, и разговоры с ней чаще всего сводились к одному: в чём была на службе или в гостях в княжьих хоромах та или иная боярыня. С Ольгой часто было весело, хорошо, но порой делалось скучно. Живость и восторженность подруги иной раз тяготили привычную к более простой и суровой жизни литвинку.

«Ну вот к чему ей эта шуба? Или этот плат? Разве нет таких же у неё в ларях?» — удивлялась Альдона.

Нет, она, дочь Миндовга, тоже любила дорогие вещи, но привыкла всего иметь в меру. Раннее вдовство сделало её бережливой, хотя и не скупой. В Шумске, городке, подаренном ей Львом, был установлен строгий порядок, княгиня сама следила за тиунами, сама разбирала судебные тяжбы. Даже «Мерило Праведное» и «Правду Русскую» знала она не хуже любого князя. С годами Альдона научилась хорошо вышивать, а кроме того, умела и запрячь лошадь, и жать, и молотить, как любая крестьянка. Никогда не гнушалась молодая вдова никаким трудом. С подданными своими была она строга, но милостива, никого старалась не наказывать, не выяснив до конца вины.

Ольга была иной — ленивой, беззаботной. С годами супруга Владимира стала полнеть, лицо её округлилось, некогда бледные щёки запылали румянцем, округлился стан. И мысли её всё более сводились к платьям, жемчугам, шубам.

— Примерь, сестрица, — оборвала Ольга думы Альдоны, протягивая ей высокие шитые из сафьяна украшенные бисером зелёные сапожки с высокими каблучками. — Угорские, тебе бы в самый раз.

Альдона улыбнулась. Сапожки в самом деле были красивы. Она надела их и грациозно прошлась по горнице.

— Ой, краса ты наша, княгинюшка! — ахнула Матрёна.

В глазах купчихи мелькнули хитроватые огоньки.

«Знала, для кого товар покупает, — догадалась Альдона. — Лукавая она. Ну, зато добрая, не Юрата же и не Констанция. Господи, что это я про них вспомнила вдруг?»

Словно острое жало кольнуло сердце молодой женщины. На душе стало сумрачно, она почти не слушала слов Матрёны и Ольги.

— Беру сапожки эти, — наконец сказала она. — Сколько просишь, столько грошей и дам. Торговаться не стану.

Матрёна удовлетворённо кивнула.

Альдона сняла с пояса бархатный кошель, стала отсчитывать серебряные пражские гроши.

Ольга положила ей на плечо свою холёную пухлую ладонь. На каждом пальце её сверкали золотом крупные жуковины[198].

— Вот, поглянь, на гроше ентом — король чешский, Пржемысл Отакар, — ткнула опа крашеным ногтем в одну из монет. — Владимир сказывал, нынче летом погиб он в сече супротив немцев.

— Да, я слышала, — подтвердила Альдона.