– Доброй ночи, – пробормотала она, не поднимая на него глаз.

* * *

Хольм поспешил отодвинуть ей стул. Пейдж села к столу.

– Я не съем всё это одна, – сказала она. – Мистер Де Витт здесь?

– Он уже позавтракал и уходит. У него сегодня важная встреча.

Пейдж проглотила разочарование и досаду. Во взгляде Хольма ей почудилось сочувствие, и она поспешно опустила голову, пока он наливал ей кофе.

– М-м-м, – промычала она, сделав первый глоток, – какой божественный вкус. Как вы его сварили?

– Господи, как все варят кофе, мисс. Залил горячей водой и дал закипеть.

– Вам бы надо зайти в «Джибуле» и объяснить это Черити. А это называется круассаны?

– Французские круассаны, да, мисс. Их только что доставили из «Франсинс Кукинг», несмотря на снегопад. Это мистер Эддисон заказал специально для вас. Ешьте их, пока теплые, так вкуснее.

Он улыбался ей и смотрел такими добрыми глазами, что девушка была тронута.

– Это очень любезно со стороны мистера Эддисона, – пробормотала она.

– Мистер Эддисон очень любезный человек. Он ко всем внимателен.

«Любезный» – сама Пейдж, пожалуй, не охарактеризовала бы Эддисона так, но это, подумалось ей, было первым, что она о нем узнала. Точнее, вторым, если считать новый для нее вкус (воздушный) теплого круассана. Третьим, считая кофе (божественный, как уже было сказано).

– Вы давно его знаете? – спросила она.

– О да. Я был тогда еще молод. А он совсем юношей.

Он открыл занавески на всю ширину французского окна. Нью-йоркское утро предстало в нем почтовой открыткой большого формата – заснеженное, искрящееся, неподвижное.

– По радио предупреждают о новых снегопадах сегодня, – сказал Хольм. – Мистер Эддисон попросил меня вызвать вам такси, когда вы будете готовы.

Пейдж рассмеялась, надкусив второй круассан, показавшийся ей не таким вкусным, как первый.

– Кажется, мистер Эддисон хочет от меня избавиться, – произнесла она, упражняясь в манерности.

Хольм налил сливки в маленький фарфоровый кувшинчик, такой же белый, как скатерть.

– Боюсь, ему со мной скучно, – заключила она.

Хольм осведомился, не хочет ли гостья еще чего-нибудь, и, когда она покачала головой, вежливо откланялся.

– А. Вы проснулись… Доброе утро, Пейдж. Хорошо спали?

Эддисон стоял в широком проеме распахнутой двери, уже в пальто и неизменной фетровой шляпе. Он натягивал перчатки, и это выглядело как ласка.

– Всё хорошо? – продолжал он.

С такими интонациями метрдотель спрашивал бы клиента в гастрономическом ресторане.

– Нет, не очень хорошо, – тихо сказала она.

Вздох, который он сдержал, царапнул ее, точно наждаком. Он присел по другую сторону стола, на самый краешек стула, давая понять, что разговор наедине будет недолгим.

– Вы уходите? – спросила Пейдж.

Она снова хотела прибегнуть к манерному тону и похолодела, услышав свой плачущий голос.

– Я еду к адвокату моего друга, который находится под колпаком у Комиссии по расследованию антиамериканской деятельности. Это важно.

– Я могу подождать вас здесь.

Он уселся на стуле чуть поудобнее, поосновательнее. И покачал головой.

– Нет, не ждите меня, детка. Не надо больше меня ждать. Толпы воздыхателей изнывают сейчас во всех концах города. Они только о вас и думают, и вам будет с ними веселее, чем со мной.

Пейдж молча уронила голову щекой на скатерть, и на несколько мгновений всё вокруг стало бесцветным и безжизненным.

Боль разрезала ей сердце надвое.

Рука Эддисона легла на ее висок, точно теплый компресс.

– У вас всё получится, Пейдж, – сказал он ласково. – Я вам не нужен, уверяю вас… Вот увидите. Ваша свежесть покроется лоском манер и шика. Вы станете одной из тех молодых женщин, которых можно встретить на Парк-авеню, роскошных и неприступных. Или в «Метрополитене», в черных шелках и побрякушках от Тиффани… Вас будут окружать красивые мужчины, все как на подбор ваши ровесники. А вернувшись домой под утро… раздевшись, умывшись и приняв душ, будете счастливы и горды констатировать, что этот персиковый цвет лица, эту юную прелесть не стереть мокрой рукавичкой.

Белый, замерший Нью-Йорк за окнами безмолвствовал.

Рука Эддисона, погладив щеку Пейдж, осторожно поднялась. Он встал и вышел из комнаты.

Ступеньки уходили глубоко в подвал «Кьюпи Долл» в нижней части Гринвича, на юге Манхэттена, между оружейным магазином и винной лавкой. Замороженный ореол вывески помаргивал синим неоном над фасадом, до того обшарпанным, что на ум приходил старый сыр.

Спустившись по лестнице прямо с тротуара, можно было попасть в просторный, похожий на ангар зал. Всю правую стену занимал бар, а на бетонном полу, выкрашенном коричневой краской, стояли только узкие неудобные табуреты, чтобы клиенты побольше пили и танцевали, а не рассиживались.

В глубине зала гремели выстрелы – там был тир, дальше – бильярдная, освещенная зеленым светом, и дверь кабинета, которой часто хлопал Бенито Акавива, хозяин заведения, наделенный луженой глоткой. В середине зала такси-гёрлз – их было около дюжины – танцевали с клиентами. А поскольку до Рождества оставалась всего неделя, танцевали они под бумажными гирляндами, явно пережившими не одно Рождество.

У Хэдли болела пятка. Она не поспевала за партнером, который развил такой темп, будто за ним гналось стадо бизонов.

– Я выиграл танцевальный марафон в Покипси, – предупредил он ее перед танцем.

Судя по всему, она ему понравилась, потому что он купил сразу пять билетиков.

– На такой скорости, – сказала Хэдли, – мы закончим этот танец раньше всех!

Она вздохнула с облегчением, когда он отдал ей свои билетики, и мысленно взмолилась, чтобы ему не вздумалось выбрать ее снова. На нее наткнулся низенький толстячок в твидовой кепке с картонными мишенями в руке.

– Тир там, – показала она.

Это был завсегдатай, робкий малый, он ходил за девушками по пятам, не осмеливаясь их пригласить. Он кивнул и ушел в дальний угол. Больше всего на свете ей хотелось снять туфли и вытянуть ноги, но клиент в полосатой рубашке, помахав билетиком, цепко ухватил ее за руку.

Этот сунул ей на прощание визитную карточку. Так делали многие в надежде продолжить танец позже, в другом месте.

– «Прюитт, Прюитт, Прюитт и Смит», – холодно прочла она вслух. – Который же вы?

– Смит, – ответил он, показав в улыбке больше десен, чем зубов.