Едва Михаил Рангаве успел приступить к царствованию, как ему пришлось тут же решать вопрос о заключении мира с Карлом Великим на условиях, предлагавшихся его тестю. Объективно договор был выгоден Константинополю, и Михаил I без долгих сомнений отправил в Ахен свое посольство во главе с митрополитом Михаилом и протоспафариями Феогностом и Арсафием с богатыми подарками для Карла. В 812 г. мирный договор был наконец подписан.

Согласно его условиям, Византия получала обратно власть над Венецией, Истрией и Далмацией, что обеспечивало ее могущество на море и торговые интересы. Взамен Карла признали императором Западной империи. Особые права были оговорены в договоре для самой Венеции. После этого дукса Обелерия арестовали и препроводили в Константинополь, а на его место назначили византийского ставленника Агнелла Партечипацио (810–827)[427].

На обратном пути византийские послы заехали в Рим, где были пышно приняты папой Львом III. Понтифик передал Константинопольскому патриарху послание, в котором полностью признавал православие столичного архиерея и предлагал забыть недоразумения по поводу VII Вселенского Собора. Мир был восстановлен в Церкви и между двумя державами.

Но если отношения с Западом счастливо разрешились — по крайней мере на данное время, то внутри Византии возник новый кризис, рожденный, как ни странно, благочестием царя и его желанием поскорее преодолеть церковный раскол, все еще сохранявшийся по поводу почитания святых икон. Почти сразу после прихода к власти император приказал освободить из-под стражи Студитов, а затем по его приказу Константинопольский патриарх св. Никифор вновь наложил запрет на игумена Иосифа. Студиты помирились с Церковью и вновь вступили в общение с патриархом[428]. Более того, прп. Феодор и патриарх св. Никифор стали первыми советниками императора в вопросах внутренней политики, что вполне ожидаемо ввергло страну во многие беды.

В первую очередь патриарх и преподобный внушили царю Михаилу I мысль об организации гонений против еретиков — павликиан, манихеев и афинган, вплоть до применения к ним, как государственным преступникам, смертной казни. Хотя многие сановники отговаривали царя от столь жесткого решения, но, как писал летописец, все же «благочестивый царь многих из них предал мечу».

В принципе этот способ обеспечения единоверия в государстве не был необычным для Римской империи времен христианских царей, хотя в действительности использовался редко и тем более не столь широко, как на этот раз. Обычно суровость писаной буквы закона всегда смягчалась несравнимо более мягкой правоприменительной практикой; но только не сейчас. Трудно сказать, насколько был необходим столь резкий поворот в религиозной политике — иными словами, такова ли была угроза от павликиан и манихеев, чтобы столь жестоко карать их. Но явно Римское государство немного выиграло от этого, поскольку павликиане соседствовали с болгарами и составляли реальную силу, на которую могло опереться Византийское правительство в борьбе с варварами. В свою очередь, у афинган конфисковали имущество в пользу казны, а их самих сослали в Анатолику. Там начальствовал стратиг Лев — храбрый и умелый военачальник, но едва ли афингане, обиженные царем, могли оказать ему помощь в борьбе с арабами.

Однако несравнимо бóльший эффект и последствия имело нарушение Михаилом Рангаве того негласного status quo, который сложился в годы царствования императора Никифора I Геника между иконоборцами и почитателями святых икон. Под влиянием прп. Феодора Студита, ставшего играть первую роль в царском дворце, император публично отверг иконоборчество и потребовал повсеместно в принудительном порядке ввести иконопочитание. На совете с начальниками войск в Мангаре он объявил всем о правилах благочестия, немыслимых, по его справедливому мнению, без почитания икон, что тут же откликнулось первым ропотом.

Возможно, благочестивый и благородный жест царя не вызвал бы негативной реакции, хотя в Римском государстве иконоборцы занимали все еще твердые позиции в армии и среди сановников — в конце концов, император для византийцев всегда был крайним судьей догматов в Церкви. Но под влиянием ригористов добрый сердцем Михаил I допустил применение жестоких наказаний для иконоборцев. Один из них, некто Николай Екзакионит, монах и пустынник, поносивший икону Пресвятой Богородицы, был лишен языка и скончался после пытки. Другого иконоборца, также некоего Николая, заставили отречься от ереси и водили по улицам напоказ, чтобы тот всенародно каялся.

Как уже не раз бывало, когда сама Церковь еще не переболела ересью, единоличная позиция царя по вопросам веры вызвала ответную реакцию. Данный пример, кстати сказать, лишний раз свидетельствует, что вмешательство императоров в вероисповедальные споры имело шансы на успех только в строго определенных случаях, но далеко не всегда. VII Вселенский Собор сломал первую линию заблуждения, и потому, хотя и не без больших затруднений, получил церковное признание. Но не истребил полностью ереси, все еще глубоко укорененной в душах многих людей.

Церкви невозможно просто приказать веровать так или иначе; и любое отклонение от этого правила — в ту или иную сторону — оборачивается против самого инициатора приказа, какими бы благими намерениями он ни руководствовался. В таких случаях самый сильный и могущественный император мог стать жертвой собственной политики. Но еще опаснее эти шаги в условиях слабой власти.

Объявленная война против оппонентов вызвала аналогичную реакцию иконоборцев. Начались волнения в войсках и первые заговоры, направленные против Михаила Рангаве. Часть сановников попыталась вызвать из небытия ссылки сыновей императора Константина V, все еще пребывавших в заточении на острове Панормосе, и представить их войску в качестве законных императоров. По счастью для Михаила I, армия едва откликнулась на этот призыв — для всех было очевидно, что слепые, деморализованные, немощные старики не годятся для роли императоров, и порфирородных арестантов вновь отправили в ссылку, на этот раз в Афузию.

Неблагоприятная обстановка требовала от Михаила I решительных действий против врагов — болгар и арабов, да и войско желало увидеть в его лице талантливого полководца, с которым легко даются победы. Это желание родилось не на ровном месте, поскольку в данное время арабам было явно не до Византии.

После того как аль-Мамун отказался признавать власть брата, халифа аль-Амина, между противниками начались масштабные военные действия. Воодушевленный уверениями своего советника Алия ибн Исы, будто вся война сведется к легкой прогулке, халиф направил того во главе 40-тысячной армии, которую военачальник умудрился рассыпать по многим областям. И нет ничего удивительного в том, что правитель города Рее Тахир, верный аль-Мамуну, с отрядом всего в 4 тысячи воинов поверг противника. Сам полководец-неудачник, обещавший халифу привести к тому своевольного брата в серебряных кандалах, пал на поле боя. В этот же день аль-Мамун принял титул халифа; теперь у арабов стало два правителя.