Таким образом, юридические основы и преемственность «режима 18 ноября» представляются нам не вполне определенными, однако не в ущерб преемственности духовной: адмирал Колчак очевидно восстанавливал идею национальной, патриотической власти, отрицания как «гибельного пути партийности», так и механического возврата к прошлому, – в сущности, идею живой, органической, творческой преемственности в развитии Государства Российского. По сути дела, только этот путь и мог привести, через военную диктатуру, к восстановлению традиционной формы правления, и если никак нельзя считать Александра Васильевича политиканствующим монархистом, то нет оснований и подозревать Верховного Правителя в намерениях препятствовать реставрации, если бы она произошла после падения большевизма.

Но как воспринимал характер своей власти сам адмирал Колчак? Согласно воспоминаниям Гинса, «он был смущен предложенным званием “Верховного Правителя”, ему казалось достаточным звание Верховного Главнокомандующего с полномочиями в области охраны внутреннего порядка. Между тем членам правительства казалось, наоборот, что адмирал не должен быть Верховным Главнокомандующим. В его лице рассчитывали видеть устойчивую верховную власть, свободную от функций исполнительных, не зависящую от каких-либо партийных влияний и одинаково авторитетную как для гражданских, так и для военных властей». С другой стороны, такие прерогативы выглядят довольно странно: во время войны «исполнительные функции» являются едва ли не самыми важными и отчужденность от этих функций носителя «верховной власти» превращает последнего не более чем в «надзирателя» над министрами. Впрочем, как мы помним, омская «конституция» все-таки предоставляла Верховному Правителю «власть по управлению во всем ее объеме», то есть, очевидно, и «исполнительные функции», и в этом можно увидеть победу Колчака над своим кабинетом. Отстоял Александр Васильевич свою позицию и в вопросе о власти военной: «… Именно Верховным Главнокомандующим он и должен быть, – излагает аргументацию адмирала Гинс, – так как не иметь непосредственного влияния на ход военных дел – значило, по его мнению, не иметь вообще ни силы, ни значения»; Совет министров вынужден был с этим согласиться.

К роли Колчака как Верховного Главнокомандующего нам еще предстоит вернуться, сейчас же обратим внимание на принципиальный вопрос о соотношении военной и гражданской властей. Похоже, что «милитарист» Колчак в естественном стремлении «милитаризовать» управление страной и сделать армию и ее интересы доминирующими вошел в противоречие со специфическими чертами «сибирской» контрреволюции, уже прочно сложившимися к тому моменту.

На Юге России при генералах Корнилове, Алексееве и Деникине управление освобожденными местностями становилось, в сущности, придатком при Главном Командовании. Напротив, на Востоке именно политические группировки, претендовавшие на роль носителей государственной власти, формально выступали создателями и возглавителями вооруженных сил. Не случайно поэтому невольное терминологическое противопоставление «Особого Совещания при Главнокомандующем Вооруженными Силами на Юге России» – «войскам Сибирского Правительства». Колчак добился сосредоточения в своих руках военной власти и стремился к ее усилению, но распустить Совет министров и преобразовать его в «деловое учреждение» с урезанными прерогативами или в гражданское управление при своей Ставке он, конечно, уже не мог. А между тем из существования полноправного кабинета следовало, что любые министерские конфликты будут неизбежно приобретать большее значение, чем в рамках «делового учреждения».

Но и с существовавшей структурой власти (Колчак часто определял ее формулировкой «я и Правительство, мною возглавляемое») все было далеко не просто. Уже 21 ноября был образован «Совет Верховного Правителя» в составе Председателя Совета министров, трех членов кабинета (министров внутренних дел, иностранных дел и финансов) и управляющего делами Верховного Правителя и Совета министров – в некотором смысле «кабинет внутри кабинета». Позже, указом от 7 августа 1919 года, в компетенцию Совета Верховного Правителя были включены новые вопросы – «по организации военно-административного Управления на фронте и в тылу», «по укомплектованию и организации снабжения армии и флота», «по осуществлению мероприятий, вытекающих из общего плана кампании» и «по вопросам военно-политического значения», – а его состав соответственно расширился. Теперь в Совет вошли также военный и морской министры, начальник штаба Верховного со своими помощниками, помощник военного министра по делам казачьих войск и даже, «если по положению фронта это оказывается возможным», – командующие армиями и фронтом. Но можно ли сказать что-либо о причинах и внутреннем смысле создания этой новой управляющей структуры?

Вологодский, похоже, просто не придал ей большого значения: в дневнике премьер-министра никак не отражено создание Совета Верховного Правителя в ноябре, а относительно его расширения в августе отмечено лишь, что обсуждение указа «не проходило через Совет Министров». Гинс ограничивается туманным указанием на желание «установить общие линии политики» с оговоркой, что в действительности приходилось «устранять закулисные влияния». Управляющий министерством иностранных дел Сукин вообще приписывает новому органу вид чуть ли не дружеского кружка: «В совершенно неофициальной форме, принимавшей характер спокойной беседы, Верховный Правитель перебирал все текущие вопросы, не имевшие законодательного характера». Однако смысл Совета был, кажется, все-таки глубже, чем частные консультации адмирала с некоторыми из своих сотрудников.

Вспомним: по отношению к дореволюционной системе государственного управления нередко высказывались упреки в том, что кабинет министров в сущности не представлял собою единого органа – Русские Императоры назначали министров, каждый из которых управлял своим ведомством, но полной координации между ведомствами не было, или же она осуществлялась Государем с наиболее доверенными советниками. В этой картине много упрощений, но и некоторое зерно правды в ней есть, – а Колчак разделял некоторые предубеждения против «старого режима» и в любом случае считал его недостаточно эффективным.

Таким образом, в сформировании Совета Верховного Правителя нам видится не дублирование правительственных функций и не создание кружка для дружеских бесед, а попытка непосредственной и действенной координации политики, проводимой основными министерствами, под непосредственным контролем Верховного. Не менее значительной представляется и еще одна структура, родившаяся в «колчаковской» системе управления, – Экономическое Совещание.

Чрезвычайное Государственное Экономическое Совещание было образовано на основании акта от 22 ноября, подписанного Вологодским, но имевшего не совсем обычный зачин – «Верховный Правитель указал…» Действительно, по свидетельству Гинса, премьер-министр оказался поставленным перед готовым проектом; и, даже если отнести идею Экономического Совещания на счет чьих-либо «влияний», нельзя отрицать, что Колчак положительно воспринял ее и поддержал своим личным вмешательством, исказившим нормальное продвижение проекта. Значит, идея эта вполне соответствовала его взглядам; в чем же она заключалась?

Состав Совещания как будто вновь заставлял заподозрить выделение «кабинета в кабинете». В него должны были войти министры: финансов, снабжения, продовольствия, торговли и промышленности, путей сообщения, военный, а также государственный контролер. Однако теперь к ним добавлялись трое «представителей Правлений Частных и Кооперативных Банков», пятеро «представителей Всероссийского Совета Съездов Торговли и Промышленности», трое «представителей Совета Кооперативных Съездов» и могли «приглашаться» – «сведущие лица по всем вопросам, подлежащим обсуждению Совещания». Вопросы же эти формулировались следующим образом: