уделяла мне все свое внимание, не оставляя ничего для своего мужа или другого сына. Затем, когда он женился на Лу, у меня появилась мачеха, которая не проявляла ко мне никакого внимания. Она была втянута в горький конфликт со своим бывшим мужем. Она боялась потерять своих детей. И если ей пришлось пожертвовать мной, чтобы их спасти, так оно и было.

Таким образом, по его мнению, вину можно возложить на мою мать за то, что она любила меня слишком сильно, на Лу за то, что она не любила меня достаточно и не говорила ему правду о том, что происходило в доме, и на меня за мое непокорство. Он был невиновен.

Я попробовал сделать кое-что другое. Я спросил его, изменился ли я после операции. Он не думал, что я изменился. Я спросил его, не мог бы я стать другим, если бы у меня не было операции. Он думал, что я бы стал примерно таким же. Я спросил его, не жалеет ли он о чем-то, что он сделал со мной, или есть ли что-то, что он сейчас хотел бы сделать по-другому.

Он сказал, что не любит думать о таких вещах. “Если бы я сидел и заламывал руки, вспоминая Лу и то, что она сделала неправильно, в ущерб тому, что она сделала правильно, это не улучшило бы меня”, - сказал он. — “Это бы повредило моему восприятию того, кем я должен стать”.

Он объяснил, что из-за религиозного воспитания его матери в церкви “Христианская наука”, он не любит думать о негативных мыслях. Он сказал, что моя нездоровая одержимость прошлым не поможет мне в настоящем и будущем.

“Это прошло”, - сказал он. — “Я должен жить сегодня, и ты тоже должен жить сегодня. Я надеюсь, что ты видишь, каким ты человеком являешься, не тем, кем тебя видят другие люди, а тем, кем ты всегда был и всегда будешь“.

Я не знал, что ответить на это, но ему очень понравился этот ответ. Он сказал Дейву и Пийе: “Это хорошо! Поставьте звездочку возле этого ответа!”

Он ответил на еще несколько вопросов, критикуя Фримена и его заметки. Он особенно возражал против заявлений Лу о том, что он был агрессивным, что терял терпение и был “жестоким” со мной.

“Я был довольно справедлив с тобой”, - сказал он. — “Не скажу, что все было идеально. Я не был идеальным. Никогда не буду. Но я думаю, что единственное, что я когда-либо использовал на тебе, была дощечка, правда?”

Я напомнил ему о досках, о том, что мне приходилось выбирать доски, которыми он меня наказывал. Если доска ломалась, и ему казалось, что нужно еще пару ударов, он использовал свою руку — которая, к сожалению, не ломалась, и очень болела.

Он тоже не помнил этого. “Я не помню, чтобы когда-либо оставлял на тебе синяки или что-то в этом роде”, - сказал он. — “Или чтобы ты не мог сесть от синяков на заднице”.

Дейв начал нервничать. Он начал задавать вопросы сам. Он снова спросил моего отца, почему он разрешил Фримену продолжить операцию.

Мой отец сказал, что это было потому, что настояла Лу. Он не знал, какой другой выбор у него был. “Единственный вариант, который был у меня — это взять Говарда и Брайана и уехать, разведясь с ней”.

Дейв спросил, почему Лу так ненавидела меня.

“Я не имею ни малейшего понятия”, - сказал он. — “Вы должны были бы спросить ее, но она умерла”. Я спросил, не потому ли, что я был такой большой. Боялась Лу меня?

“Я не психолог”, - сказал он. — “Я не буду даже пытаться играть в игру — что это значило”.

Мы ни к чему не пришли. Дейв протянул мне записку и сказал показать отцу снова фотографии моей операции. Нам нужна была более впечатляющая реакция. Я достал фотографии и спросил его: “Могу ли я показать вам несколько фотографий операции? Я уже показывал вам эту фотографию?”

“Я никогда не видел эту фотографию раньше”, - сказал он. — “Боже, ты был хорошеньким мальчиком! Но у тебя широко открыт рот — это характерно для Далли”.

Пытаясь понять Дейва, я спросил его: “Ты когда-нибудь стыдился меня?”

После этого последовало невероятное молчание. Он, казалось, думал об этом бесконечно долго. Затем он сказал: “Ответить на этот вопрос крайне сложно. Потому что я не ношу эти мысли с собой, не интерпретирую их таким образом. Я разочарован, понимаешь ли. Если бы я стыдился тебя, я бы стыдился за себя, потому что ты наполовину принадлежишь мне”.

Это не был тот ответ, который я ожидал. Дейв побудил меня перейти к следующему вопросу. Я читал с записок и сказал: “У меня есть вопрос, в котором я не уверен, как его задать. Ты думаешь, что мне полагаются извинения?”

“Нет”, сразу ответил мой отец. “Потому что это совершенно не имеет смысла. Ничего не выигрывается, держа обиду. Если ты хочешь получить извинение, это будет эквивалентно сказать: ‘Лу, скажи, что тебе жаль, что ты это сделала’. И я могу услышать, как она скажет: ‘Да, когда ад замерзнет!’”

Дейв снова вступил в игру. Он пытался получить хоть какую-то реакцию. Он спросил, что думала Лу, что произойдет после операции. Он спросил, действительно ли Лу пыталась убить меня.

“Я не думаю, что ей было все равно”, - сказал мой отец. — “Она просто хотела, чтобы он ушел из ее жизни. Но это не значит, что нужно кого-то убивать. Она совершила ошибки. У нее были и сильные стороны. Но я никогда не видел ее таким человеком. Нет”.

Он звучал так, будто хотел защитить ее — и оправдать себя за то, что не знал, что она задумала.

“Это очень сложно”, - сказал он. — “Этот человек, которого ты любил, а он был жесток, ну, ты просто не делаешь этого. Любой, кто живет с кем-то жестоким, глуп. И я не думал, что я глуп. Я был словно дальтоник. Я не видел”.

Дейв не был удовлетворен этим ответом. Тогда он снова показал моему отцу фотографии меня в операционной, требуя ответа.

“Тебе больно смотреть на эти ледяные ножи в его глазах?”

Этот вопрос разозлил моего отца. “Ты хочешь, чтобы я оказался в больнице — больной, хромой или беспомощный?” — прорычал он. — “Потому что ты просишь меня зациклиться на чем-то неприятном и болезненном. И зачем мне это? Что я получу, глядя на это?”

Мой