Произнеся это слишком быстро, Исаак тут же закрыл рот, словно сам же и испугался, заморгал глазами, успокоился, размеренно и внятно затвердил:

— Во всём виноват чёртов чистоплюй Носок-Терновский! Он хоть и сам водку не хлестал, баб чужих не щупал, а, нос вверх задирая, грязи под ногами не замечал, а когда тыкали его носом, обходил за версту, вместо того, чтобы, засучив рукава, разнести к чёртовой матери тот гнойник!.. Оргбюро уже дало ему оценку. Вы, наверное, слышали про состоявшееся решение?

— Да.

— Так что же вас туда понесло?

— Но тогда были и сомневающиеся. Чтобы покончить для себя с этими сомнениями, я…

— Убивал бы я всех сомневающихся! — хлопнул по столу ручищей Богомольцев. — У меня вон жена тоже всё сомневалась, да Бог разрешил её сомнения…

— Что такое?

— Умерла.

— Примите мои глубокие соболезнования, честное слово, не знал, — Кольцов попытался найти глаза Исаака.

— А-а-а… — махнул рукой тот. — К слову это я. Все там будем.

Они помолчали.

— А знаете, какой вопрос я задал нэпману Солдатову, одному из самых известных фигурантов по этому делу? — меняя тему, спросил Кольцов.

— Мне рассказывали, что отправляя в поездку, товарищ Ягода снабдил вас готовым обвинительным заключением, — недовольно буркнул Богомольцев. — На кой вам уголовник Солдатов? Насколько мне известно, он самый ярый взяткодатель? Что он мог сказать важного и вразумительного, чтобы ради этого плыть на край света и рисковать жизнью?

— Я всё же попробую объяснить… Тогда никто не знал мнение товарища Сталина, а следователи не заикались о статье 58-й… Никаких намёков не было и со стороны товарища Ягоды.

— А между строк разучились читать? Ещё Ильич учил, когда в подполье приходилось мытарствовать. — Исаак поднял глаза на журналиста и поджал губы. — Впрочем, вы тогда слишком молоды были… Мне тут донесли, что в те времена вы Ильича пытались критиковать… Вы же в политике разбирались, извините, как свинья в Библии.

— Я покаялся и признал свои ошибки…

— Известное дело…

— И всё-таки мне хотелось бы довести до вас, Исаак Семёнович, ужасную, на мой взгляд, мысль, смутившую моё сознание…

— Валяйте, раз уж так приспичило.

— Я спросил Солдатова, не случись всех этих… печальных событий, следствия… продолжали бы они спокойно работать и приносить пользу, настоящую, необходимую пользу нашему социалистическому обществу?

— Ну?

— Знаете, что они мне ответили?

— И не догадываюсь.

— Они отвечали — да. Их промыслы, я в этом убедился, увидев собственными глазами, организованы в несколько раз лучше наших, государственных, там элементарно чище, отсутствует всякая антисанитария в организации приёма и разделки рыбы и вообще к ловцам относятся по-людски, созданы условия для отдыха, выше зарплата…

— Не занимайтесь агитацией, мне известны, не хуже вас, наши недостатки.

— Это элементарные прорехи, где мы теряем и уважение ловцов, и их самих. Поэтому они заинтересованы работать на нэпмана и бегут к нему!

— А почему же этот «хорошенький» нэпман совал взятки аппаратчикам — налоговикам и в торговый отдел?

— А потому, что его зажимали мизерными нормами и огромными налогами. Парадокс! Они вынуждены были добиваться расширения норм путём взяток. Я не поверил… поэтому и решился на поездку, чтобы убедиться самому.

— Убедился?

— Да. Простые ловцы подтвердили всё.

— Хватит! Вы слишком впечатлительны, к тому же увлеклись не своими вопросами, Михаил Ефимович. И если хотите услышать от меня правду, то вот она — от вас попахивает «бухарчиком». Понимаете, про что я говорю?

— Я не разделяю взглядов Бухарина и никогда не разделял.

— Я вам верю. Но в той поездке вы проявили себя не лучшим образом. Генрих Григорьевич остался вами очень недоволен. — Богомольцев заметил, как начало бледнеть лицо журналиста, но не отводил взгляда и не прерывал паузу, он знал, что делал, поэтому продолжил доверительно: — Но я обещаю поддержку. Ягода отходчив, если чувствует, что провинившийся осознал промах и готов загладить его. Вас спасёт злой, правильный фельетон. Не тяните с ним.

— Фельетона не будет, — поднялся на нетвёрдые ноги Кольцов. — Будет зубодробительный очерк! Отповедь всем тем, кто пытался или попытается замахнуться на нашу великую страну или задумает новый термидор[64]!

— Только не надо вот этого дворянского пафоса! — замахал руками Богомольцев. — Тошнит от велеречивости некоторых наших псевдогероев. Попроще, я вас прошу! Поближе к народу.

— Если не забыли, — смутившись и ещё сильнее побледнев, Кольцов опустился на стул, — термидорский переворот сверг якобинскую диктатуру, положив конец Великой французской революции. Мы этого не позволим.

— Никогда не сомневался, а астраханскому термидору, если уж вы, голубчик, подыскиваете название своему фельетону или очерку, как только что обмолвились, больше подходит вонючее и гадкое — прыщ на заднице астраханского рыбака или, как назвал те события товарищ Сталин, — гнойник.

— Товарищ Сталин обладает удивительными способностями давать событиям точную оценку и названия.

— На то он и товарищ Сталин. Есть, слава богу, с кого брать пример вам, писакам, чтобы не лезть в дебри да такие, что приходится оттуда за уши вытаскивать.

— Извините, Исаак Семёнович…

— Кстати, не Семёнович я, а Самсонович, — как-то криво и горько усмехнулся Богомольцев.

— Я подозревал…

— Так же, как и ты не Кольцов, — ещё шире расползлась улыбка Исаака. — Впрочем, не надо меня ни в чём подозревать, — он поднялся, поманил рукой за собой. — Чтобы совсем дружески завершить нашу встречу, хочу познакомить вас с одним моим давним приятелем, который, кстати, тоже имеет некоторое отношение к вашей истории.

Богомольцев, тяжело переваливаясь на ногах, подошёл к внутренней, едва приметной двери в одной из стен кабинета и, распахнув её, широким жестом пригласил:

— Этот человек начинал борьбу с тем самым неподатливым гнойником. Знакомьтесь… Василий Петрович, теперь ответственный секретарь Владивостокского окружкома, член Центральной контрольной комиссии.

Странников уже поднялся с диванчика, где покуривал, потягивая газированную воду. Он протянул Кольцову крепкую руку. Тот пожал её своей щупловатой:

— Очень приятно.

— Я читал в «Огоньке» и в «Правде» много вашего. Интересно.

Странников пожелтел лицом, затуманились глаза, поседела почти полностью голова, но худоба подчёркивала его стройность, прямые плечи оставляли фигуру запоминающейся; на его фоне совсем жиденький журналист в круглых очках выглядел школьником.