— Я слышал о вас много хорошего, — сказал обязательные слова Кольцов, больше ничего не приходило в голову.

— Вот и ладненько, — прихлопнул обоих по плечам Богомольцев. — В моём кабинете, если познакомишься, навек обретёшь друга. Давайте-ка выпьем по этому поводу. Тем более тебе, Василий Петрович, сегодня уезжать домой во Владивосток, а у меня тоже дата — десять дней, как с Саррой расстался.

Он достал из шкафчика бутылку коньяка с рюмочками, они тут же, стоя, выпили. Разговора не получалось. Странников отошёл к окну, закурил, дымя в открытую форточку.

— Скучаете? — спросил Кольцов, чтоб не молчать.

— По Астрахани-то? — не повернувшись, бросил через плечо Странников.

— Он больше по столице слёзы льёт, — подливая в рюмки, усмехнулся Богомольцев. — Дай бог, чтоб всё закончилось благополучно.

Они выпили, чокнувшись, каждый думая о своём.

— Ты к Серафиме так и не зашёл? — спросил Богомольцев.

— А зачем?

— Тоже правильно… Твоя-то Августина, как после свадьбы? Не каешься ещё?.. Гостишь ты в столице уже с неделю, а спросить, поговорить некогда.

— Не Августина она, а Аглая, — хмыкнул Странников. — Глашка!

— Погоди, погоди!.. Это что же, разыграли нас с тобой бабы? И моя не Серафима?

— Твоя без подлога, — Странников налил себе и выпил. — Не волнуйся. А Глашке имя придумали ради дурости, на курорте, мол, красивей… Но баба ничего, смирная. Во Владивостоке она у меня цехом командовать пошла на рыбзавод. Говорит, не станет дома сидеть у окошка. Получается…

— А Симка строптива, — пожаловался Богомольцев. — Не спешит с замужеством и к себе не подпускает.

— Она такая, — хмыкнул Странников и потянулся к коньяку налить третью. — Меня однажды чуть не искусала.

— Ты всем наливай, — подтолкнул его приятель, — а то мы с тобой хлещем, а про Михаила Ефимовича забыли!

— Я прибаливаю после поездки, — улыбнулся, смущаясь всё больше и больше, Кольцов. — Мне врачи посоветовали осторожнее с этим.

— Врут они всё, — оборвал его Богомольцев, — коньяк полезен для организма. Он и в творчестве помогает. Кто из ваших не пьёт? Горький хлещет, Есенин — известное дело, Маяковский?.. Он, говорят, на винце вырос. Так что давайте, не стесняйтесь. — Он полез в шкаф за второй бутылкой коньяка. — Когда теперь увидимся, Василий?..

— Век бы не уезжал из столицы, — пожаловался тот.

— Но-но, ты особенно-то не расходись! — Богомольцев погрозил ему пальцем, прежде чем опрокинуть рюмочку. — Тебе, брат, пахать да пахать теперь на Дальнем Востоке. Имя своё вычищать! Рекорды ставить!

— Думаешь, спасёт?

— А как же! И не сомневайся. О первых достижениях мне рапортуй, я соображу, куда им дорогу дать. Вот, Михаил Ефимович, он в «Огоньке» пока главный…

Кольцов вздрогнул, расплескав коньяк в согнутой руке.

— Не пужайся, главным и останешься, — подмигнул ему Исаак. — Раз сказал, что помогу, значит, так и будет. У тебя же «Правда» почти в руках? — Кольцов послушно кивнул. — Слышь, Василий, не раскисай, у него в руках «Правда».

— Я веду международный отдел, — пояснил Кольцов.

— Где международный, так и другие рядышком, нам это знакомо, не прибедняйся, Михаил Ефимович… Ты его подвиги трудовые освещать станешь!

Богомольцев попробовал обнять журналиста, тот не отстранялся. Сгрудился с ними и Странников. Они выпили, уже звонче чокнувшись.

— А вы знаете, Василий Петрович, — вдруг вспомнил Кольцов, — мне в Астрахани со следователями встретиться не удалось, их отозвали по какой-то причине, но зато, когда заходил в милицию, познакомился с начальником розыска товарищем Туриным. У нас с ним хорошая беседа состоялась. Много замечательного о вас рассказал.

— Турин? Кто такой? — поинтересовался Богомольцев.

— Да так… — буркнул Странников.

— Нет-нет! — Кольцов давно не прикасался к спиртному, и его слегка разобрало. — Он о вас многое вспоминал. Как вы машину уголовному розыску вручали лично, помогали в работе и вообще… очень приятные впечатления!

— Это тот, о котором мне всегда Ковригин долбил? — Богомольцев ткнул Странникова в плечо.

— Ну тот. Что ещё?

— Его приказано арестовать и судить вместе с остальными сотрудниками за то, что допустили гнойник!

— Что же мне делать? — Странников осоловевшими глазами изучал Кольцова. — Броситься его спасать?..

— А ты знал об этом? — вмешался Богомольцев.

— Сообщили…

— И чего мне не заикнулся?

— А ты у нас царь-бог?

— Василий!

— С Астраханью покончено давно, — наливая коньяк и выпив рюмку, медленно, но твёрдо, выговорил Странников. — Всё, что осталось позади, — растереть и забыть. Сожжены корабли!

— Ну что с ним делать? — захлопотал Богомольцев вокруг приятеля, подхватил его под руки, усадил на диванчик, обернулся к Кольцову: — Быстро его развозит, не успеваю заметить. А ведь бросил, почти в рот не брал. Теперь надо думать, как его к поезду доставить… Хотя Ковригин, думаю, справится. Вы как? — он кивнул на остатки коньяка в бутылке.

— Я всё, — поднял обе руки Кольцов. — Кстати, мне пора откланиваться.

— Машиной помочь?

— Нет. Я прогуляюсь. Люблю, знаете ли, по свежему воздуху… Хорошо думается.

— Да уж… думать вам следует быстрее с тем фельетоном.

— С очерком.

— Как волка не назови…

— Не корми.

— Вот-вот…

Они пожали друг другу руки и улыбнулись, довольные друг другом.

«Хороший мужик этот журналист, — подумал Богомольцев, подкладывая подушку под голову разметавшегося на диване, храпящего Странникова. — Молодой ещё, неопытный, влез, куда не следует, а обратно без нас ему от Ягоды не выбраться. Цепкие лапы у Генриха Григорьевича. И с каждым годом крепче хватка…»

Кольцов неторопливо шагал по улице, обмахиваясь шляпой, и думал: «Съездить надо будет на Дальний Восток. Увлёкся самолётами, а замечательных людей зрить перестал… Всё фельетоны пописываю… всё о грязи, что на поверхность вылезает… А Странников во Владивостоке рыбные промыслы подымает! Любимая жена за ним бросилась! Вот как жить надо! Про них и писать!..»

Несколько суток томился Турин в угловой верхней одиночке под самой крышей следственного изолятора. Камера была необычно светла и за счёт этого, казалось, имела несомненные достоинства перед другими. Тьму Турин не любил с детства, к тому же сюда даже ночью редко добирались вонючие крысы из подвалов тюрьмы, сильно не беспокоили.

Однако скоро ощущение некоторого преимущества улетучилось, и узник испытал все недостатки заточения. Жесть крыши десятилетиями не сменяли по причинам то ли недостатка средств, застреваемых в бездонных карманах начальства, то ли из-за никчёмного жидкого ремонта, теперь истерзанная стихией — пятидесятиградусной жарой летом, ледяными ветрами в лютую стужу зимой и проливными дождями осенью — она представляла собой ветхую и ненадёжную защиту. Громыхая днём и ночью кусками листов под ветром, крыша издавала немыслимую какофонию жутких звуков, лишая возможности не только спать, но хотя бы забыться на короткое время.