подвластный Москве, её слуга, вассал, к Тушинскому лагерю с нукерами[54]. Шли строем конники. А впереди всех был сам хан. И тут же, рядом с ним, нукеры, всегда готовые расстаться с жизнью за него. Они с ним скачут и берегут его, как вожака степные волки. А он ведёт их туда, где есть добыча, хотя опасность там тоже велика. И ханский двор был с ним тоже рядом: два мурзы, мулла, и тут же кади, дуван и длинная цепочка кибиток крытых. Сам хан сидел на скакуне турецком, наряженном сейчас для выездки на торжество. Скакун под ним, сухой и с мускулистой шеей, хвост убран по-арабски, шёл ходко, нёс голову с изяществом, поистине достойным царского. При нём, при хане, рядом с ним, на жеребце той же породы, сидел наездник юный. Он точно влит был в седло. Из люльки будто был посажен он в него. Это Келмаметка, сын хана, с желтоватой кожей азиата, слегка раскосы и черны его глаза. Ордынский меховой армяк висел на нём, просторно развевался на ветру. Он — недоросль и ещё мал для службы. Ему всего-то минуло 13 лет. Но воин чувствовался в нём уже: взгляд гордый, свысока, и руки сильные…

— Ата, гляди, гляди туда! — вдруг вскрикнул юнец, уловив раньше всех своими зоркими глазами вдали городок, конечный пункт их путешествия.

Да, там показались башни приземистого городка вольных гусар, с разбоем хорошо знакомых. Да, да, в те времена не так-то просто было отличить разбойника от рыцаря. Иной разбойник вёл себя по-рыцарски, а рыцарь грабил, как разбойник…

Вокруг всего громадного лагеря шли земляные валы, ров тоже опоясывал его. Но стены были низкие. А там, за ними, таилась неизвестность для него, для хана без орды. Хотя и знал он, когда ему Аллах указывал пожаловать сюда, чтобы начать здесь новую жизнь: четверг для мусульманина ведь день святой, особенный.

А вот и звук трубы со стен сорвался и к хану полетел. Она пронзительно запела, словно соскучилась по нему. Ударили на стенах и в барабаны и дробь там выбили какую-то. Тотчас же из ворот с полсотни всадников явились.

Навстречу ему, касимовскому хану, выехал сам князь Роман. Он был в доспехах, в боевом наряде, предстал как настоящий рыцарь перед ханом, вот этим азиатом. Остановился он с гусарами неподалёку от ворот, дождался, когда подъедет хан, и, приветствуя его, сказал несколько слов, но искренне, от сердца.

Ураз-Мухаммед был молод. В нём не растратил ещё сил степняк, горячий, пылкий. Сейчас же, немедля готов был ехать он на приём к царю Димитрию. На это князь Роман лишь усмехнулся. Он уже хорошо узнал русских дьяков, заполонивших всё вокруг царя. Те будут тонко волочить дело и долго не подпустят к царю хана, выжидая, когда тот созреет для приёма. И он отвёл хана с его ближними в стан донских казаков, где им выделили место на постой.

Но на этот раз князь Роман не угадал. Каким-то образом у дьяков всё быстро провернулось. И уже через день, в субботу, Ураз-Мухаммед был принят царём в его новых хоромах, в большой палате. Дьяки называли её «Золотой», тоскуя по Кремлю, его палатам.

Хана с мурзами, муллой и кади у крыльца хором встретил Михалка Бутурлин, спросил о здоровье и проводил до дверей государевой палаты. Там хана принял от него Салтыков и тоже справился о здоровье. Вот только после этого распахнулись двери царские. И Салтыков вошёл с ханом и его ближними в палату и объявил: «Государь и великий князь Димитрий Иванович всея Руси! Тебе, великому князю, челом бьёт хан Ураз-Мухаммед, сын Ондана, с товарищами!»

И хан, и его свита поклонились ему, царю Матюшке.

А он уже знал о хане, пожалуй, всё: от Петьки Третьякова, всезнающего дьяка Посольского приказа. И он был настроен на скучный приём… Но вот хан уже подносит ему саблю. Оправленная золотом, она была великолепна. Нежно-голубая бирюза, охватывая рукоятку, укрощала силу надменного клинка. Да, цвет неба усмирял шальные устремления. Клинок притягивал глаза, чесались руки, хотелось поиграть им прямо здесь, при всех в палате.

Матюшка благосклонно кивнул хану, когда тот подарил ему ещё и золотую петлю, да непростую: она переливалась вся драгоценными камнями… «Сколько бы за неё дали-то! А?! — расчётливая мысль прорвалась вдруг из его прошлого, полуголодного, скупого. — Марине на соболью шубку!..» И он усмехнулся, подумав, как выглядело бы это сейчас, если бы он продавал вот эту безделушку.

Приём шёл своим чередом. О нём не думал он. Его же подданные разыгрывали что-то перед троном… «Интересно, что делали бы они, если бы я исчез куда-нибудь со своего кресла?.. Так что же ты, Матюшка, представляешь собой?»

— Государь и великий князь!..

«Вот это уже ко мне! А может, к трону?.. О-о, опять он, старый хрыч! И позволяет что-то хану!»

Да, по знаку Салтыкова тот подходит к его руке, к руке Матюшки. Затем он, оказывается, подарил хану золотой нож.

И на том приём был завершён. Теперь последовало его любимое застолье. Там он, как царь, мог поговорить после долгого молчания на приёме…

Ураз-Мухаммед захмелел быстро. Его напоили, заведённым обычаем. Он расчувствовался, и его потянуло с чего-то рассказать всё о себе вот этому царю со странным взглядом, вроде бы внимательным, но очень уж холодным… Вот так же, наверное, взирает сверху и Аллах на него, на хана, когда испытывает его… Не задавался он вопросом: кто и откуда неведомый этот человек… Ещё недавно входил он на приём к первому царю Димитрию. Тот визит запомнился ему, поскольку там он был вместе со шведским принцем Густавом. Потом же того царя назвали Гришкой, Расстригой… А вот этот совсем не похож на первого. Ой как непохож! Ну да это не его, хана, дело. Вон сколько войска за него, царём признали…

Ураз-Мухаммеду было всего тридцать восемь лет. Из них двадцать два года он прослужил московскому государю. Попал же он к нему не по своей воле.

В Сибирь, на хана Кучума, он пришёл из Бухарской земли с Сеид-ханом, Сейдяком, своим приятелем. Тот вернулся на землю своего отца, хана Бек-булата, чтобы отомстить Кучу-му за его смерть и смерть дяди. Кучум, побитый Ермаком, но ещё в силе, бежал от Сеид-хана, после того как ему изменил его верный Карача… Тот день, когда он попал в неволю, Ураз-Мухаммед помнит до сих пор.

— Сеид-хан — наивный хан! Поверил воеводам, пошёл в крепость, Тоболеск. Сам пошёл!.. Говорил же ему Карача, большой