– Итак, вернемся к нашим судебным делам, – сказал Киреевский. – Главный наш козырь, который мы выбросим напоследок, – это документы с виллы номер пять. Вам удалось добыть документы?

– Я вам потом расскажу. – Клокотов указал на окно, за которым притаилась машина. – Мне их вот-вот доставят.

Белосельцев вдруг испытал помрачение, словно его толкнули с откоса и он летит в черную твердую воду, чтобы удариться об нее и сгинуть.

– Я тоже бывал на вилле!.. Есть более страшные тайны!.. Я могу рассказать!.. Будет сенсация!.. Пусть я взорвусь, но взорву и мерзавцев!..

Он торопился сказать, торопился уговорить Клокотова. Но тот властно остановил его, кивнув на окно:

– Не здесь! Не сейчас!.. Мы едем на суд. Хочешь, поедем с нами… После суда уединимся и ты все расскажешь!

Он поднялся и, увлекая за собой профессора и Белосельцева, направился прочь из кабинета.

– Тут вам икону прислали. – Секретарша остановила Клокотова, указала на сверток. – Старец приходил, сказал, что она чудотворная.

– Потом, – сказал Клокотов. – После суда. И приготовь к нашему возвращению что-нибудь поесть!

Они подъехали к зданию суда, обшарпанному, с обвалившейся штукатуркой. Перед входом толпился народ – невзрачно одетые старухи, пожилые мужчины, своими темными лицами похожие на путейцев, утомленного вида дамы, какие-то девицы в полувоенной униформе с портупеями, несколько бородатых казаков с позументами, рослые парни в камуфляже. Некоторые держали плакаты с требованием оставить патриотическую газету в покое. У других в руках были самодельные картинки, где горбоносые толстогубые банкиры уселись плотными задами на кремлевские стены. Толпа зашевелилась, загудела, когда Клокотов выходил из машины. Люди устремились к нему, зааплодировали, старались коснуться рукой. А какая-то женщина, немолодая, с темными кругами у глаз, схватила Клокотова за руку и поцеловала.

– Держитесь, не уступайте!

– Если закроют газету, как мы жить будем?

– Доживем до дня, когда их судить будем!

– Этого президента на скамью подсудимых!

– Судьи подкупленные!

– Все равно мы их одолеем!

Издали наблюдали за ними милиционеры с рациями. Стоял зарешеченный фургон, в котором развалились, вытянули руки и ноги вооруженные бойцы ОМОНа. Выглядывала сквозь стекло острая морда овчарки.

По грязной лестнице они поднялись в зал суда, нечистый, душный, уставленный ободранными лавками, с возвышением, на котором помещались три судейских кресла. Все в этом зале носило следы запущенности, бедности, скверны. Все было заляпано, поломано, размещено кое-как. И только стальная клетка, в которую привозили убийц и растлителей, была новая, свежевыкрашенная.

– Вот тут наше место ответчика. – Киреевский расположился за маленьким боковым столиком, стал раскладывать бумаги, книгу Кодекса, вырезки из газет. – Оппоненты наши задерживаются.

Зал между тем заполнялся. Заступники газеты занимали ряды, громко и страстно переговаривались, обсуждали политические новости, бранили президента и «демократов». Разворачивали транспаранты. Взмахивали красными флагами. Кто-то достал икону. Кто-то прижал к груди свежий номер газеты. Это напоминало рать, поднявшую свои стяги и прапоры, поджидавшую неприятеля.

– Батюшку, батюшку пропустите!

Белосельцев устроился в первом ряду среди говорливых стариков и неугомонных, взбудораженных женщин. Увидел, как в зал входит отец Владимир в бархатной теплой скуфейке и с потертым саквояжем. Все присутствующие, и те, кто размахивал красными флагами, и те, кто держал портретики Ленина, встали, приветствуя священника. А тот благословил профессора и Клокотова, поочередно наклонивших головы, рассыпал над ними в воздухе мелкие крестики.

– Помолимся Господу, да ниспошлет он на нас мир и благословение!.. И да дарует праведным обретение истины и благодати!.. И взыщет с нечестивцев!..

Отец Владимир раскрыл саквояж, где хранились принадлежности, необходимые для молебна. Извлек маленькую, в бархатном переплете книгу, банку с водой, кисть на длинной рукояти. Прочитал молитву, а затем обмакнул кисть в склянку и начал кропить зал. Брызгал прохладные длинные капли на профессора, на Клокотова, на болельщиков и радетелей, на красные флаги, на бумажные иконки и портретики Ленина. Отдельно, несколько раз окропил судейские кресла, оставив на стене росистый след. Углядев Белосельцева, опустил в знак приветствия веки, метнул специально в него веер брызг. Белосельцев почувствовал, как промокла у него на груди рубаха и потекли по лицу щекочущие капли.

Появились истцы, представители Министерства печати, желавшие закрыть крамольную газету.

Длинный, носатый, похожий на жирафа, с выступающей нижней губой адвокат, имевший, как сказал Киреевский, репутацию виднейшего юриста в еврейских кругах. Дамочка, острая, колючая, с круглыми, по-птичьи тревожными глазами. В вельветовом волглом костюме господин с испитым лицом, на котором под разными углами лежали морщины и лиловые тени.

Их появление вызвало ропот и недовольство зала.

– Вот они, аспиды!

– Миллионеров защищаете?

– Сколько они вам, гадам, платят?

– Стыда нет!

– Сионисты проклятые!

Зал гудел, размахивал транспарантами, вздымал кулаки. В дверях появились милиционеры, и стали что-то передавать в портативные рации.

– Друзья мои, – обратился Клокотов к залу. – Очень прошу, сдерживайте свое справедливое негодование! На их стороне сила, а на нашей правда! Чтобы сюда не ворвался ОМОН с овчарками, давайте придерживаться правил! Не задевайте этих господ, дайте им спокойно усесться!

Дверь на возвышении отворилась, быстро вошла раздраженная девица с тетрадями.

– Прошу встать! Суд идет!

Вошли и заняли свои места на возвышениях: маленький чернявый судья с хохолком и чернильными беспокойными глазками и две престарелые дамы, напоминавшие фрейлин, – народные заседатели.

Белосельцев в первом ряду сначала не понимал, а потом все яснее постигал сложный театр, который являл собой суд. Он следил за распределением ролей, за моментальными схватками интеллектов, за сгустками энергий, гулявшими по залу. Стороны, стараясь быть вежливыми, отпускали друг другу реплики, полные яда. Маленький черный судья, нервный, неискренний, явно подыгрывал министерским чиновникам. Соглашаясь кивал, когда начинал говорить губастый адвокат. Обрывал язвительные наскоки Киреевского. Останавливал слишком пространные комментарии Клокотова. Несколько раз сердито вскипал, возмущаясь выкриками из зала, грозил изгнать непослушных. Дамы-заседательницы моргали коровьими глазами, поглядывали на свои пухлые ручки, лакированные коготки, золотые колечки. Работали несколько телекамер. Журналисты с диктофонами записывали выступления. И среди шелестевших плакатов, матерчатых транспарантов, глазков телекамер Белосельцеву чудилось чье-то тревожащее присутствие, чьи-то наблюдающие за ним глаза. Словно этому невидимке был важен он. Его реакции, его симпатии и антипатии исследовал скрытый психолог, затерянный среди разношерстного люда.