Когда солнце терпеть стало невмочь, Рауль вернулся в каюту; Паула спала, лежа на спине. Стараясь не шуметь, он налил себе немного виски и сел в кресло. Паула открыла глаза и улыбнулась ему.

— Мне снился ты, но ты был выше и в синем костюме, он плохо сидел на тебе.

Она привстала, подвернула подушку и оперлась на нее. Раулю вспомнились этрусские саркофаги, может, потому, что Паула смотрела на него с легкой улыбкой, как будто еще не вышла из сна.

— А лицо у тебя было лучше, — сказала Паула. — Такое впечатление, что вот-вот разразишься сонетом или поэмой в королевских октавах. Я знала поэтов, у которых бывал точь-в-точь такой вид перед тем, как на них снисходило вдохновение.

Рауль вздохнул, не то досадуя, не то забавляясь.

— Какое дурацкое плавание, — сказал он. — Как будто все время спотыкаемся на ходу, да и судно — тоже. Но к тебе, по правде говоря, это не относится. У тебя, по-моему, складывается неплохо с твоим загорелым пиратом.

— Когда как. — Паула потянулась. — Если немного забываю про себя, то совсем недурно, да только ты все время рядом, а ты — свидетель моей жизни.

— О, я совсем не хочу тебе мешать. Дай только знак, например скрести пальцы или стукни в пол левой пяткой, и я исчезну. Даже из каюты, если тебе понадобится, но думаю, что такой нужды не будет. Кают здесь предостаточно.

— Вот что значит дурная репутация, — сказала Паула. — По-твоему, мне достаточно двух суток, что бы улечься с мужчиной в постель.

— Нормальный срок. Хватит времени и совестью помучиться, и зубы почистить…

— Брюзга ты, вот кто. Что бы ни случилось, плохое ли, хорошее, ты брюзжишь.

— Ничего подобного. Не путай ревность с завистью, а в данном случае я тебе завидую.

— Ну-ка расскажи. — Паула откинулась назад. — Расскажи, почему ты мне завидуешь.

Рауль рассказал. Рассказывать ему было нелегко, хотя он тщательно окутывал каждое слово иронией и был к себе безжалостен.

— Он же еще маленький, — сказала Паула. — Совсем ребенок.

— Так всегда: или еще слишком маленькие, или уже слишком большие. Но ты не ищи объяснений. Сказать правду, я вел себя глупо, выдержка мне изменила, как будто в первый раз. Вечная история: заранее напридумываю, что может произойти. А последствия — налицо.

— Да, это не метод. Никогда не воображай заранее, и все получится и т. д. и т. п.

— Но ты встань на мое место, — сказал Рауль, не подумав, что это вызовет у Паулы смех. — Я совершенно безоружен, у меня тут нет таких возможностей, как в Буэнос-Айресе. И в то же время здесь я так близко к нему, страшно близко, я встречаю его на каждом шагу, я знаю, что именно пароход может быть лучшим в мире местом… но потом. А пока я испытываю поистине танталовы муки — в коридорах, возле душа, глядя на акробатические упражнения.

— Словом, совратитель ты никудышный, — сказала Паула. — Я всегда подозревала и рада, что это подтвердилось.

— Иди к черту.

— Я, правда, рада. Думаю, что на этот раз ты заслуживаешь немного большего, чем прежде, и что, может быть, тебе повезет.

— Лучше бы я заслуживал меньшего и…

— Что — и? Я не хочу вдаваться в подробности, но думаю, что это не так просто. Будь это просто, меньше бы мужиков сидело в тюрьмах и меньше бы находили в зарослях мертвых мальчишек.

— Вот ты о чем, — сказал Рауль. — Просто невероятно, чего только не выдумает женщина.

— Это не выдумки, дорогой Рауль. Я не считаю тебя садистом, во всяком случае, настолько, чтобы это представляло опасность для общества, и не допускаю мысли, что ты способен обойтись с ним дурно, как бы изысканно выразилась по этому случаю «Ла Пренса». Я могу представить тебя в роли соблазнителя-эстета, если позволишь мне такое выражение, но и в таком случае при самых красивых намерениях конец может быть скверным. А на сей раз, бедняга, морской воздух вдохнул в тебя слишком сильный порыв.

— У меня нет даже сил еще раз послать тебя к черту.

— Во всяком случае, — сказала Паула, прикладывая палец к губам, — во всяком случае, кое-что работает на тебя, и, полагаю, ты не настолько пал духом, чтобы этого не замечать. Во-первых, плавание обещает быть долгим, и на борту у тебя нет соперников. Я хочу сказать, что нет женщин, которые могли бы его вдохновить. В его возрасте, преуспев даже в самом невинном флирте, юноша готов сразу возомнить о себе, и не без оснований. И пожалуй, я немного виновата, как теперь вижу. Я дала ему возможность строить иллюзии, позволила разговаривать со мной как мужчина.

— Ба, это-то при чем тут, — сказал Рауль.

— Может, и не при чем, во всяком случае, повторяю, у тебя много шансов. Нужно объяснять?

— Если тебе не трудно.

— Ты бы и сам мог заметить, дубина ты бесчувственная. Это так просто, так просто. Посмотри на него хорошенько, и увидишь то, чего он сам увидеть не может, потому что не знает этого.

— Он слишком красив, чтобы я мог увидеть его таким, какой он есть, — сказал Рауль. — Я даже не могу сказать, что испытываю, когда смотрю на него. Ужас, пустоту, будто проваливаюсь, сладость, точно от меда, и тому подобное.

— Ну тогда, конечно… А должен был бы ты увидеть, что малыш Трехо теряется в сомнениях, что он дрожит и сомневается, а в глубине, в самой глубине… Ты не заметил, что вокруг него как бы аура? И прелесть его (потому что я тоже считаю, что он прелестен, с той лишь разницей, что чувствую себя с ним так, словно я его бабушка), прелесть его заключается в том, что он готов пасть, он не может долго оставаться таким, какой он есть в данный момент своей жизни. А ты вел себя как дурак, но, возможно, еще… В общем-то нехорошо, что я, честное слово…

— Ты в самом деле так думаешь, Паула?

— Ведь он — юный Дионис, балда ты, балда. В нем нет ни капли твердости, он кусается потому, что умирает от страха, и в то же время его переполняет желание, он чувствует: любовь кружит над ним, а в нем — и женщина, и мужчина, и оба сразу, и еще гораздо большее. В нем пока ничего не определилось, он знает, что уже пришла пора, но что это за пора — не знает, и вот он надевает чудовищные рубашки, и принимается говорить мне, какая я красивая, и смотрит на мои ноги, а сам боится меня панически… А ты ничего этого не видишь, ходишь как во сне, как будто у тебя в руках блюдо с пирожным… Дай-ка мне сигарету, наверное, после всего, что я наговорила, мне следует сходить искупаться.

Рауль смотрел, как она курит, иногда они обменивались улыбкой. Ничто из сказанного ею не было для него неожиданностью, но теперь он мог взглянуть на вещи объективно, глазами стороннего наблюдателя. Круг замыкался, расчеты строились на прочных основах. «Интеллигент несчастный, вечно тебе нужны доказательства», — подумал он без горечи. И виски начинало терять первоначальный привкус горечи.

— А теперь — ты, — сказал Рауль. — Теперь я хочу услышать о тебе. Давай уж оба по-братски вываляемся в грязи, благо душ рядом. Рассказывай, исповедуйся, падре Коста весь внимание.