— Мы в восторге от замечательной идеи, которую подали сеньор доктор с сеньором инвалидом, — сказал метрдотель. — Выбирайте шапочку, а может, хотите маску?

Сеньора Трехо выбрала фиолетовую шапочку, и мэтр похвалил ее выбор. Беба решила, что наименее безвкусна серебряная картонная диадема с красными блестками. Метрдотель ходил от стола к столу, раздавая маскарадные принадлежности, отпуская замечания по поводу температуры, которая продолжала падать (и это совершенно нормально), и записывая заказы на кофе и другие напитки. За столиком номер пять, где с сонными лицами сидели Нора и Лусио, дон Гало с доктором Рестелли вносили последние поправки в вечернюю программу. С согласия мэтра решено было проводить вечер в баре; хотя бар был и меньше столовой, он больше подходил для праздника (свидетельством чему были предыдущие рейсы и даже альбом с хвалебным отзывами и подписями пассажиров с нордическими именами). Когда подали кофе, сеньор Трехо покинул свой столик и торжественно образовал триумвират с организаторами. Не расставаясь с сигарой, дон Гало еще раз прошелся по списку участников, после чего передал его сотоварищам.

— О, я вижу, наш друг Лопес собирается блеснуть своим умением иллюзиониста, — сказал сеньор Трехо. — Очень хорошо, очень хорошо.

— Лопес — молодой человек выдающихся способностей, — сказал доктор Рестелли. — Великолепный преподаватель и не менее приятный собеседник.

— Очень рад, что в этот вечер он предпочел развлекаться вместе со всеми, а не выкидывать коленца вроде того, что мы недавно наблюдали, — сказал сеньор Трехо чуть нараспев, чтобы Лопес не понял, о чем идет речь. — Нынешние молодые люди заражены весьма прискорбным духом насилия, весьма прискорбным.

— Он обиделся, — сказал дон Гало, — его можно понять, кровь вскипела в жилах. Но вот увидите, наш маленький праздник всех умиротворит. Именно этого нам недоставало, веселой встряски. Невинной, разумеется.

— Вот именно, — поддержал его доктор Рестелли. — Мы все считаем, что наш друг Лопес немного поторопился с угрозами, которые ничего не дают.

Лусио то и дело поглядывал на Нору, а та смотрела то на свои руки, то на скатерть. От неловкости он покашлял и спросил, не пора ли пройти в бар. Но доктор Рестелли знал из верного источника, что в это время официант и мэтр добавляли там последние штрихи к убранству зала, вешали разноцветные гирлянды, создавали обстановку для веселья духа и праздничного общения.

— Совершенно верно, — сказал дон Гало. — Именно так — для веселья духа. Праздник, в конце концов. А что касается молодых петушков, потому что, заметьте, речь идет не только о молодом Лопесе, уж мы-то сумеем поставить их на место, чтобы плавание прошло гладко. Помню, в Пергамино был случай, заместитель управляющего одного моего филиала…

Послышались вежливые хлопки в ладоши, и метрдотель объявил, что сеньоры пассажиры могут пройти в праздничный зал.

— Ни дать ни взять — наш Лунапарк в карнавал, — заключил Мохнатый, восхищенно оглядывая цветные фонарики и шары.

— Ой, Атилио, страх берет смотреть на тебя в этой маске, — сетовала Нелли. — Надо же было тебе выбрать гориллу.

— Занимай-ка лучше местечко и для меня сохрани, а я пойду узнаю, когда нам выступать. А где ваш брат, сеньорита?

— Должен быть где-то здесь, — сказала Беба.

— Но он не был на ужине.

— Не был, сказал, что болит голова. Обычное дело — чтобы привлечь к себе внимание.

— Голова тут ни при чем, — авторитетно заявил Мохнатый. — Наверняка ногу свело после тренировки.

— Не знаю, — сказала Беба презрительно. — Мама совсем его забаловала, вот он и капризничает, чтобы вокруг него побегали.

Однако это не было ни капризом, ни головной болью. Фелипе до темноты не выходил из каюты. Приходил отец, довольный, что в суровой борьбе удалось-таки переиграть противника, принял душ и снова ушел, потом зашла Беба и делала вид, будто ищет ноты, которых не оказалось в ее чемодане. Фелипе лежал на кровати и курил без удовольствия, чувствуя, как ночь опускается за иллюминатором. Все словно шло на убыль: бессвязные мысли расползались, сигарета казалась кисловатой и липкой, и даже судно при каждом покачивании будто все больше погружалось в воду. Повторив весь набор проклятий и оскорблений столько раз, что слова потеряли смысл, он впал в отвратительное состояние, которое то и дело прерывалось вспышками злобного удовольствия и самовлюбленности, и тогда он вскакивал с постели, смотрелся в зеркало и хватал рубашку в красно-желтую клетку, собираясь нарядиться в нее и выйти на палубу с вызывающим или совершенно равнодушным видом. Но тут же снова вспоминал, как ничтожно вел себя, и смотрел на свои безвольно опущенные руки, оказавшиеся неспособными разбить обидчику морду в кровь. Ни разу он не задался вопросом, а было ли у него на самом деле желание разбить обидчику морду в кровь; вместо этого он снова повторял весь набор оскорблений или же погружался в фантастические мечтания, в которых отважные поступки перемежались с выяснениями отношений на грани слез и заканчивались сладострастными видениями, от которых он томно потягивался, закуривал новую сигарету и начинал кружить по каюте, спрашивая себя, чего ради он торчит в четырех стенах, а не присоединяется к остальным, которые, должно быть, давно ужинают. Ждал он, что явится и мать, перепуганная, обеспокоенная, и ударит по нему пулеметной очередью вопросов. И снова лежа в постели, он все-таки признал, что кое в чем получил преимущество. «Он-то, наверное, в отчаянии», — подумал Фелипе, когда, наконец, начали находиться слова для выражения мыслей. Сама мысль, что Рауль мог прийти в отчаяние, была невероятной, однако наверняка так оно и было, он вышел из каюты с таким видом, будто отправлялся на верную смерть, белый, как бумага. «Белый, как бумага», — подумал Фелипе с удовлетворением. И сейчас, наверное, сидит один, кусает кулаки от злости. Нелегко было представить Рауля кусающим кулаки; всякий раз, как он пытался мысленно подвергнуть его какому-нибудь моральному унижению, ему виделось спокойное и чуть насмешливое лицо Рауля, вспоминался жест, каким он протягивал ему трубку или как он подходил, чтобы погладить его по волосам. А может, лежит-полеживает на постели и трубочку покуривает как ни в чем не бывало.

«Ну уж нет, — подумал он мстительно. — Наверняка первый раз в жизни его так отбрили». Будет знать, как приставать к мужчинам, педик несчастный. А ведь он, подумать только, считал его единственным другом, на которого можно положиться на этом пароходе, где нет ни женщин, чтобы поразвлечься, ни забав, и даже ровесников нет, с кем бы погулять на палубе. Теперь-то он ученый, и лучше, наверное, вообще не выходить из каюты, совсем… Второй неожиданностью — если первое на самом деле оказалось для него неожиданностью — было то, что все время вспоминалась Паула. Но Паула-то при чем тут? Он перебрал два или три внезапно возникших предположения, одинаково скороспелых и негодных, и снова с беспокойством подумал — именно в таких случаях он переживал вспышки удовлетворения, свой звездный миг, грудь распирало от воздуха и дыма сигарет, потому что трубка валялась у двери и прямо над ней, на стене, сияла отметина от удара, — снова с беспокойством подумал, почему именно он, а не кто-то другой, почему Рауль сразу же, едва сели на пароход, отыскал его, вместо того чтобы ухлестывать за кем-нибудь другим. Он не желал замечать, что другого просто-напросто не было, что выбор был ограниченным и потому роковым; Рауль выбрал его, — и он с силой швырнул трубку о стену, но в то же время, словно смакуя некую необычайную привилегию, прикрыл глаза и с удовольствием, глубоко, втянул в себя воздух. Ох, он заплатит ему, будьте уверены, заплатит за все, до капли, чтобы знал и впредь не ошибался. «Но я же не давал ему повода, черт возьми, — подумал он, выпрямляясь. — Я же не Виана и не Фрейлих, чтоб ему…» Он намерен был во что бы то ни стало и без устали доказывать ему, что он — настоящий мужчина, как бы он ни выставлялся, как бы ни выпендривался со своей рыжей телкой. Слишком он напозволял ему, а тот и рад стараться — и советы дает, и на помощь спешит. Он много позволил, а тот спутал одно с другим. Он вздрогнул, услыхав шум у двери. Фу ты, какой нервный стал. Вот еще… Он искоса глянул на Бебу: та нюхала воздух каюты и морщила нос.