— Написал его я, но мне помогал Персио, — честно признался Хорхе, выступая вперед под оглушительные аплодисменты. И чинно поклонился, на мгновение став похожим на то, что расписывал доктор Рестелли.

— Рассказ осьминожки, автор — Персио и Хорхе Леубаум, — сказал он и протянул руку, чтобы опереться о край рояля. Одним прыжком Мохнатый подскочил и успел подхватить его, не дав рухнуть ничком на пол.

Стакан с водою, воздух, советы со всех сторон, три стула, составленные в ряд для упавшего в обморок, да еще пуговицы никак не расстегиваются… Медрано посмотрел на Клаудиу, склонившуюся над сыном, и пошел к стойке.

— Позвоните сейчас же врачу.

Метрдотель старательно смачивал салфетку. Медрано выпрямился, крепко взял его за плечо.

— Я сказал: сейчас же.

Метрдотель отдал салфетку бармену и пошел к висевшему на стене телефону. Набрал две цифры. Что-то сказал, повторил громче. Медрано ждал, не спуская с него глаз. Метрдотель повесил трубку и кивнул утвердительно.

— Придет сию минуту, сеньор. Мне кажется… может быть, лучше уложить ребенка в постель.

Медрано подумал, оттуда ли придет врач, откуда приходил офицер с пегими волосами. Суета женщин за спиною действовала на нервы. Он пробрался к Клаудии, она держала в ладонях руку Хорхе.

— О, кажется, нам уже лучше, — сказал он, вставая на колени рядом.

Хорхе улыбнулся ему. Вид у него был смущенный, он смотрел на лица, плававшие над ним, точно облака. По-настоящему он видел только Клаудиу и Персио, может, еще Медрано, который, не церемонясь, подсунул одну руку ему под шею, другую — под коленки и поднял его. Женщины расступились, Мохнатый кинулся было помочь, но Медрано уже нес Хорхе к дверям. Клаудиа шла за ним, маска Хорхе болталась у нее на руке. Оставшиеся нерешительно переглядывались. Ничего серьезного, это ясно, легкий обморок из-за жары, но продолжать праздник ни у кого не было большого желания.

— Надо продолжать, — уверял дон Гало, бодро раскатывая в своем кресле по залу. — Незачем расстраиваться из-за чепуховой неприятности.

— Вот увидите, мальчик через десять минут будет на ногах, — уговаривал доктор Рестелли. — Нельзя поддаваться абсолютно внешнему впечатлению, закружилась голова, только и всего.

— Ну и дела, ну и дела, — сокрушался Мохнатый. — Сперва малец как сквозь землю провалился в самый раз, как выступать, а теперь парнишка хлопнулся в обморок. Не пароход, а бардак.

— Ну давайте хотя бы сядем и выпьем чего-нибудь, — предложил сеньор Трехо. — Нельзя все время думать о болезнях, тем более когда на пароходе… Я хочу сказать, что не стоит раздувать тревожное настроение. И у нашего сына сегодня тоже болит голова, но, как видите, мы с супругой не хлопочем понапрасну. Нам же совершенно ясно сказали, что все необходимые меры на судне приняты.

Беба успела шепнуть сеньоре Трехо, и та громко повторила, что Фелипе в каюте нет. Мохнатый хлопнул себя по лбу и заявил, что он так и знал, но интересно, куда же он запропастился.

— Наверняка он на палубе, — сказал сеньор Трехо. — Мальчишеские причуды.

— Ничего себе причуды, — возмутился Мохнатый. — Мы ж такой потрясный номер приготовили!

Паула вздохнула, искоса глянула на Лопеса: тот, наблюдая за происшествием с Хорхе, все больше свирепел.

— Очень может быть, — сказал Лопес, — что дверь твоей каюты окажется запертой.

— И я не буду знать, радоваться мне или вытолкать его взашей, — сказала Паула. — В конце концов, это моя каюта.

— А если дверь заперта, что станешь делать?

— Не знаю, — сказала Паула. — Переночую на палубе. Подумаешь, какое дело.

— Пойдем со мной, — сказал Лопес.

— Нет, я побуду еще немного.

— Прошу тебя.

— Нет. Может, дверь не заперта, и Рауль спит себе и видит сны. Ты не представляешь, как его тошнит от культурных мероприятий и здорового отдыха.

— Все Рауль да Рауль, — сказал Лопес. — И тебе до смерти хочется раздеться у него на глазах, в двух метрах от него.

— В трех, а то и больше, Ямайка Джон.

— Пойдем, — снова сказал он, но Паула, глядя ему прямо в глаза, отказалась, думая при этом, что Рауль заслуживает того, чтобы она сейчас отказалась и подождала бы, пока не будет знать наверняка, что и он тоже вытащил из колоды счастливую карту. Это было совершенно бессмысленно, это было жестоко по отношению к Ямайке Джону и к ней самой: а именно этого ей хотелось меньше всего на свете, и особенно сейчас. Она делала это, платя некий смутный долг, нигде не значившийся; это было чем-то вроде отсрочки в надежде вернуться назад, к самому началу, когда она еще не была этой женщиной, которая сейчас отказывалась, сама захлестнутая волною желания и нежности. Она делала это ради Рауля, но и ради Ямайки Джона, ради того, чтобы однажды дать ему то, что не окончилось бы стремительным крахом. Она подумала, что, может быть, этот невероятный и глупый поступок поможет открыть те двери, которые никакой злонамеренный и изощренный ум ни в силах отворить. Но хуже всего, что ей снова придется просить у него носовой платок, а он не даст платка и, обиженный и злой, отправится спать один, накурившись до отвращения.

— Хорошо, что я тебя признал. А то еще немного, и расколол бы тебе черепушку. Помнится, я тебя предупреждал, так?

Фелипе от неловкости ерзал на скамейке.

— Я же сказал, что шел к вам. В каюте вас не было, а дверь открыта, вот я и решил узнать…

— Ладно, ладно, ничего страшного, парень. Here’s to you.

— Prosit, — сказал Фелипе, глотая ром, как настоящий мужчина. — Ничего у вас каюта. Я думал, что матросы спят все вместе.

— Иногда Орф приходит, когда устанет от своих китайцев, их двое у него в каюте. А у тебя неплохой табачок, парень. Слабоват, конечно, но получше того дерьма, что мы вчера курили. Давай-ка набьем еще по трубочке, если ты не против.

— Давайте, — сказал Фелипе без особой охоты. Он оглядывал каюту: фотографии мужчин и женщин, пришпиленные булавками к грязным стенам, календарь с тремя птичками, несущими в клюве золотую нить, два матраца, брошенные в углу один на другой, железный стол: на небрежно покрашенных ножках потеки краски казались совсем свежими. В распахнутом настежь шкафу были видны часы, висевшие на одном гвозде, обтрепанные тельняшки, короткий кнут, пустые и полные бутылки, грязные стаканы, фиолетовая коробочка для булавок. Он набил трубку, пальцы не слушались; ром был чертовски крепкий, а Боб уже наливал ему новый стакан. Он старался не смотреть на руки Боба, они напоминали мохнатых пауков; а вот синяя змея на плече ему нравилась. Он спросил, больно ли делать татуировку. Нет, совсем не больно, надо только потерпеть. Ну и зависит, конечно, на каком месте делаешь наколку. Он знал одного матроса из Бремена, так тот набрался духу и сделал наколку на… Фелипе слушал, изумлялся и думал, а есть ли в каюте вентиляция, потому что дым и запах рома становились все гуще и Боб ему виделся уже как сквозь кисейную занавеску. Боб объяснял, ласково поглядывая на него, что лучше всех татуировку делают японцы. Женщину на правом плече ему наколол Киро, его дружок, который еще и приторговывает опием. Он медленным, почти элегантным движением сбросил тельняшку, чтобы Фелипе мог поглядеть на женщину, две стрелы с гитарой и орла, раскинувшего огромные крылья почти по всему торсу. Ради орла ему пришлось набраться так, чтобы отключиться, потому что кожа на груди в некоторых местах очень нежная и накалываться больно. А у Фелипе кожа чувствительная? Да, в общем-то немного чувствительная, как у всех. Нет, у всех по-разному, это зависит от расы и от рода занятий. В самом деле, этот английский табачок хорош, так бы курил его и курил, да ромом запивал. Не обращай внимания, что не очень хочется, обычное дело, посреди выпивки всегда так, надо пересилить себя — и войдешь во вкус. А ром очень мягкий, белый ром, мягкий и духовитый. Еще стаканчик — и он ему покажет альбом с фотографиями из рейса. На борту всегда снимает Орф, но у него есть много карточек, которые дарили женщины в разных портах, куда они заходили, женщины любят дарить свои фотки, и некоторые очень даже… Но сперва они выпьют за дружбу. Sa. Хороший ром, мягкий, духовитый, и хорошо идет под английский табачок. Жарко, ну конечно, жарко, они же рядом с машинным отделением. Надо сделать, как он, и тоже скинуть рубаху, главное, чтобы было удобно, и разговаривать свободно, как старые друзья. Нет, зачем открывать дверь, дым все равно не будет выходить из каюты, а вот если кто-нибудь увидит его в этой части судна… Было так хорошо, ничего не делать, только разговаривать и попивать ром. Чего беспокоиться, еще совсем рано, ну, конечно, если мамочка его ищет… Не надо сердиться, это шутка, он прекрасно знает, что Фелипе парень самостоятельный и делает что хочет, а как же иначе. Дым? Да, немножко дымно, но когда куришь такой замечательный табак, то дышишь им и не надышишься. Ну, еще стаканчик, чтобы уж одно к одному, ром с табачком так хорошо идут. Да, жарковато, он ведь говорил ему, пусть скинет рубаху. Вот так, парень, и не надо сердиться. И нечего к двери рваться, вот так, спокойно, а то ненароком можно и больно сделать, на самом деле, при такой-то нежной коже, да кто же это сказал, что такой славный парень не поймет, что лучше не дергаться, а тихо-спокойно, не вырываться и не бегать к двери, когда так хорошо в каюте, вот тут, в уголку, на мягоньком, ну вот и порядок, и не рыпается, и не рвется из рук, а те уже нащупали пуговицы и расстегивали их одну за другой, одну за другой, до бесконечности.