— Все куришь — докуришься, — сказала Беба-паинька. — Скажу маме, чтобы спрятала от тебя сигареты.

— Катись в жопу и сиди там, — ответил Фелипе почти любезно.

— Разве не слышал, что звали к ужину? По милости барчука я должна выходить из-за стола и бегать туда-сюда по лестнице за малышом.

— А ты бы хотела, чтобы бегали за тобой.

— Папа велел тебе идти ужинать.

— Скажи, что у меня болит голова. Приду позже, на вечер.

— Голова? — сказала Беба. — Не мог выдумать что-нибудь получше.

— Что ты хочешь сказать? — спросил Фелипе, вскакивая. И опять почувствовал, как засосало под ложечкой. Он услышал, как хлопнула дверь, сел на край кровати. В столовой ему придется пройти мимо столика номер два, поздороваться с Паулой, с Лопесом и с Раулем. Он начал медленно одеваться, надел синюю рубашку, серые брюки. Когда зажег верхний свет, увидел на полу трубку и подобрал. Так ни разу и не выкурил. Подумал, что, наверное, лучше всего отдать ее Пауле вместе с табаком, а уж она пусть… А в столовой он должен будет пройти мимо столика и поздороваться. А если взять трубку и, проходя мимо, положить на стол, ни слова не говоря? Ну и дурак, так разнервничался. А если носить в кармане и при случае, на палубе, когда тот выйдет подышать свежим воздухом, подойти и просто сказать: «Это — ваше», что-нибудь в таком духе. И тогда Рауль, наверное, посмотрит на него так, как смотрел тогда, или так же, как тогда, тихо улыбнется. Нет, может, не улыбнется, а попытается взять его за руку, и вот тогда-то… Он медленно причесался, оглядев себя в зеркале со всех сторон. Нет, он не пойдет ужинать, не доставит тому удовольствия видеть, как он покраснеет, проходя мимо их столика. «Если бы я не краснел», — подумал он, злясь, но с этим он ничего не мог поделать. Лучше сидеть на палубе или в баре и пить пиво. Он вспомнил дверь в переходе, за которой начинался трап, и Боба.

Донья Росита с доньей Пепой устроились в первом ряду и приготовились смотреть и слушать; к ним присоединилась и сеньора Трехо, разгоряченная бурной артистической деятельностью дочери. За ними из столовой потянулись остальные. Хорхе, очень торжественный, уселся между матерью и Персио, а Рауль, похоже, не собирался садиться и стоял, прислонясь к стойке, и ждал, когда все рассядутся. Кресло дона Гало поместили на председательское место, и шофер поспешил затеряться в последнем ряду, где сидел и Медрано, куривший сигарету за сигаретой и, судя по виду, не испытывавший особой радости. Мохнатый еще раз поинтересовался, куда же делся его напарник-акробат, и, доверив донье Росите подержать свою маску, отправился посмотреть, что с Фелипе. Паула, приладив маску, отдаленно напоминавшую полинезийскую, развлекала Лопеса, подражая голосу сеньоры Трехо.

Метрдотель подал знак официанту, и свет погас, но одновременно зажглись два прожектора: один — в глубине зала, а другой — на полу, возле рояля, втиснутого между стойкой и стеной. Мэтр торжественно поднял крышку рояля. Раздались жидкие аплодисменты, и доктор Рестелли, отчаянно моргая, ступил в освещенный круг. Разумеется, не ему следовало бы открывать этот простой и непринужденный праздничный вечер, идея которого целиком и полностью принадлежала выдающемуся и благороднейшему человеку, его другу, дону Гало Порриньо, здесь присутствующему.

— Продолжайте, дружище, продолжайте, — проговорил дон Гало, напрягая голос, чтобы перекрыть вежливые аплодисменты. — Вы же понимаете, что я не в состоянии быть церемониймейстером, так что распоряжайтесь, мне начхать.

В наступившем неловком молчании возвращение Атилио оказалось гораздо более заметным и слышным, чем он того хотел. Он пробрался на свое место, отбросив гигантскую тень на стену и потолок, и тихо сообщил Нелли, что его партнера нет нигде. Донья Росита отдала ему маску и настойчиво попросила вести себя потише, но Мохнатый так расстроился, что никак не мог успокоиться и ерзал на стуле. Рауль сразу догадался, в чем дело, хотя и не слышал слов. Машинально, по привычке, он посмотрел на Паулу: сняв маску, та, не спеша, разглядывала собравшихся. Дойдя взглядом до него, она вопросительно подняла брови, и Рауль в ответ пожал плечами. Паула улыбнулась ему и только потом снова надела маску и вернулась к разговору с Лопесом, а для Рауля эта улыбка была все равно что пропуск, печать, скреплявшая документ, стартовый выстрел, разрешавший забег. Но он бы все равно вышел из бара, даже если бы Паула не посмотрела на него.

— Как они говорят, боже мой, как они говорят, — сказала Паула. — Ты на самом деле веришь, Ямайка Джон, что вначале было слово?

— Я тебя люблю, — сказал Ямайка Джон, считая, что ответил на вопрос. — Это так чудесно — любить тебя и говорить тебе это здесь так, что никто не слышит, как маска — маске, как пират — полинезийке.

— Пусть я полинезийка, — сказала Паула, оглядев свою маску и снова надевая ее, — но ты в своей маске похож не то на Рокамболя, не то на депутата от Сан-Хуана, а это тебе не идет. Уж лучше маска Пресутти, хотя тебе не надо бы вовсе никакой, оставался бы Ямайкой Джоном.

Доктор Рестелли тем временем нахваливал музыкальные таланты сеньориты Трехо, которая намеревалась услаждать их своим исполнением пьес Клементи и Черни, двух знаменитых композиторов. Лопес взглянул на Паулу, которой пришлось прикусить палец, чтобы не рассмеяться. «Знаменитые композиторы, — подумала она. — Железобетонная получается вечеринка». Она видела, как Рауль вышел, и Лопес тоже увидел это и теперь смотрел на нее вопросительно и с усмешкой, а она делала вид, что этого не замечает. «Удачи тебе, дорогой Рауль, — подумала она. — Как бы он тебе, мой милый, не расквасил нос. А я останусь той же до конца, не вытравить мне из себя закваску Лавалье, это уже в крови, и в глубине души никогда не прощу его, моего лучшего друга. Безупречный друг представительницы рода Лавалье. Вот именно, безупречный. Вот он сейчас крадется по пустому коридору, дрожит, еще один из легиона сладострастно дрожащих, заранее обреченных на поражение… Я ему никогда не прощу, и он это знает, и в один прекрасный день, когда ему встретится тот, кто пойдет за ним (но он не встретится, милая Паула бдит, чтобы он не встретился, а в данном случае не стоит даже и волноваться), в тот день он бросит меня навсегда, и — прощайте концерты, прощайте бутерброды с паштетом в четыре часа утра, прогулки в Сан-Тельмо или по берегу, прощай, Рауль, прощай, бедняга Рауль, удачи тебе, пусть хотя бы на этот раз у тебя получится».

Рояль бурно извергал звуки. Лопес вложил в руку Паулы белый платок. Он решил, что слезы у нее от смеха, хотя и не был уверен до конца. Она прижала платок к лицу, и Лопес погладил ее по плечу, тихонько, скорее прикоснулся, а не погладил. Паула улыбнулась ему, но платка не вернула, а когда зазвучали аплодисменты, развернула платок и энергично высморкалась.

— Свинюшка, — сказал Лопес. — Не для этого я тебе его дал.

— Какая разница, — сказала Паула. — Он такой жесткий, оцарапал мне нос.

— Я лучше играю, чем она, — сказал Хорхе. — Пусть Персио скажет.

— Я ничего в музыке не понимаю, — сказал Персио. — Кроме пасодоблей, для меня все — одно.