На всякий случай он велел укрыть Велемира в потайное место, куда, по его мнению, варяги никак не могли проникнуть.

Успокоившись за жреца, Гостомысл приготовился к встрече долгожданных, но непрошенных гостей.

Те не заставили себя долго ждать.

Но в горницу к Гостомыслу вместо большой ватаги свирепых норманнов вошёл всего один статный воин.

— Добро пожаловать, норманн! — дрогнувшим голосом приветствовал его старец. — Буду надеяться, что мои седины охранят меня от позора.

— Думай так, старик, — ответил воин. — Ты много уже лет прожил на свете и должен знать, что рука норманна не поднимается на беззащитного...

— Добро тебе... Но скажи, почему мне так знаком твой голос? Ослабло моё зрение — плохо видят очи, но слух не изменил ещё мне... Я как будто уже слышал тебя, но когда — не знаю...

— Опять ты не ошибаешься, старец...

— Тогда скажи, когда и где мы встречались? Не был ли ты в Новгороде проезжим гостем?

— Нет, не был... Не к чему скрывать, старик! Попробуй, напряги своё зрение, вглядись в меня.

Может быть, черты моего лица покажутся тебе... хорошо знакомыми.

Гостомысл пристально вгляделся в посетителя. Чем он дольше разглядывал его, тем всё светлее становилось его лицо.

— Святогор... Ты ли? — узнал, наконец, Гостомысл племянника и протянул к нему руки для объятий.

— Молчи, дядя! — воскликнул тот. — Святогора больше нет. Я тот, кого вы назвали Соколом и кого мои скандинавы зовут Рюриком.

Более он не мог сдерживать себя и крепко прижал к своей груди взволнованного Гостомысла.

— Не бойся, дядя. Никто, пока я жив, не причинит тебе вреда.

— Но ты!.. Как ты решился навести беду на свою землю? Горят селения, льётся кровь...

— Я дал клятву тогда отомстить всем родам приильменским за мой позор и сдержал её... Вини меня, но я всё-таки буду считать себя правым.

— Нет, я не буду упрекать тебя! — покачал головой Гостомысл. — К чему теперь упрёки! Что сделано, то сделано. Не исправишь дела, минувшего не вернёшь...

— Спасибо, Гостомысл! Примерно такого ответа я ожидал от тебя, мудреца... Но я не один. Позволь войти и моим товарищам. Сигур, Триар! Входите. Дядя хочет принять вас в свои объятия! — и он приотворил дверь.

С криком радости кинулись оба молодые варяга к старику.

— Сколько лет мы не виделись с тобой! — улыбнулся Гостомысл Рюрику. — Расскажи же, как провёл ты эти годы.

Тот не заставил себя долго просить. В подробностях рассказал он, как протекала его жизнь в далёкой Скандинавии. Умалчивал он только о своих подвигах, хотя и упомянул о походах на франков.

— А прошлое забыл? — спросил Гостомысл, когда Рюрик сообщил ему о предстоящем браке с дочерью Белы.

— Прошлое? О чём?

— Любушу.

— Нет, дядя, не забыл. Много раз глаза в глаза видел я смерть, сотни людей корчились у ног моих в предсмертных муках, а всё-таки памятно мне, как трепетало у меня на руках тело умирающей любимой... Всё Велемир!.. О, если бы мне удалось отыскать этого гнусного старика! Как насладился бы я его муками! Но нет его, он сгинул.

— Он здесь, — раздался позади него спокойный голос.

Все бывшие в горнице, не исключая даже Гостомысла, вскочили на ноги.

У входа, выпрямившись и разведя костлявые плечи, стоял жрец грозного Перуна. Он был бледен, но лицо казалось спокойным. Глаза его блестели совсем особенным, почти юношеским блеском.

— Он здесь! — повторил Велемир, делая шаг вперёд. — Ты грозишь мне муками, юноша. Напрасно! Никогда ты не дождёшься этого... Я знаю свою судьбу, знаю волю богов. Вот я и пришёл сказать тебе: ничего на этой земле без высших существ не делается. Ни один волос с головы не упадёт, и я — только смиренный исполнитель высшей воли... Вот ты обвиняешь меня в своих бедах, но я слышал твой рассказ. Не винить тебе меня нужно, не грозить мне местью, а благодарить. Чем бы ты был, если бы остался на берегах Ильменя? Жалким солеваром, звероловом. И всё. А теперь?.. Теперь ты вождь храбрецов, славный северный конунг без сомнений отдаёт тебе свою любимую дочь. Пойми же ты, неразумное дитя, что старый Велемир видел печать богов на твоём челе. Я должен был поступить так, как поступил.

— Он прав, Рюрик! — воскликнул Гостомысл. — Умоляю тебя, пощади его!

— Зачем ты говоришь это, мой старый друг? — остановил посадника жрец. — Говорю тебе, что воле богов противиться нельзя. Мне суждено умереть сегодня, и я умру... гляди!

Велемир выхватил из-за пояса жертвенный нож и, прежде чем бросившийся к нему Рюрик успел удержать вооружённую руку, изо всей силы всадил нож себе в грудь.

— Прощай, родина! — прохрипел несчастный. — Умирает верный твой сын.

Велемира едва успели довести до скамьи. Кровь оросила его белую одежду. Он тяжело дышал. Рана была нанесена умелой рукой, и спасти несчастного не было никакой возможности.

— В позорном плену берега Ильменя! — шептал умирающий. — Нет сил вынести этой ужас... но виноваты сами роды... Прав ты, Гостомысл: пока не будет над родами славянскими единой крепкой власти, всякий, кто захочет, будет понукать ими.

Судорога пробежала по иссохшему телу старого жреца. Ещё миг, и его не стало.

Так ушёл из жизни главный поборник славянских вольностей, не нашедший в себе сил перенести позорный плен своей страны, в счастливую будущность и могущество которой он свято верил.

икуя, возвратились на родные берега скандинавские дружины. Повсюду население и городов, и деревень выбегало к героям навстречу, когда их ладьи причаливали для отдыха в тихих гаванях.

Слава Рюрика всё росла. Из простого, безвестного варяга он стал народным героем, имя которого воспевали в сагах вещие скальды.

Вот наконец и Сигтуна.

Долго помнил Рюрик этот знаменательный для него день возвращения на берега, где для него одного билось любящее женское сердце.

Всё ближе подходят ладьи к скалистым берегам; к вою ветра, к реву прибоя, слышно на ладьях, как примешивается гул голосов — это толпы людей высыпали встречать победителей.

С замирающим сердцем стоит Рюрик на почётном месте своего корабля. Глаза его устремлены вдаль, тревожное чувство теснит грудь.

Что-то Эфанда? Ждёт ли она его?

Наконец причалили ладьи. Началась высадка.

Величавый, полный достоинства стоит конунг Бела у самого морского прибоя. Лицо спокойно, никаких признаков волнения в глазах. С обеих сторон окружают его соратники, а позади их волнуется народ.