Подумалось: «Разбираться тут неделю можно. Что ж, всё равно заняться нечем». Через несколько часов Майя сидела на полу, прислонившись спиной к стене, перебирала найденные в одной из коробок рисунки. Среди множества набросков – образы безусловно угадываемой Ольги Карли, не больше десятка: вот она в летящем прозрачном платье, идёт в небо еле слышными шагами, опираясь носочками на подкладываемые чьими-то руками облака; вот в узком окне вскипает мрак, но во взгляде сквозь свечу нет ни страха, ни тревоги, только тёплая грусть; вот она – в балагане, где кто-то разгибает подкову, вокруг гимнасты, жонглёры, а Ольга запрокидывает голову и смеётся; вот – брошенный на пол толстый матрас, непрочный, зыбкий, стеснительный уют, и простынь на спящей скрывает совсем немного…

Верлен покрутила рисунки, на обороте стояли даты. Если бы Марта не имела привычки их ставить, можно было бы подумать, что везде – Диана… Что ж, можно звонить Шамблену и говорить, что здесь они точно не ошиблись.

Глянула на свой сундук: «Надо выбросить половину, как минимум. Зачем это хранить?». Подошла, подняла крышку, и первым, на что наткнулся взгляд, оказалась малахитовая шкатулка, потёрла лоб: эта шкатулка принадлежала Марте. Точно, Марте. Что она здесь делает? Открыла, наткнулась на несколько свёрнутых в трубочки записок. Аккуратно расправила…

* * *

Знаешь, Ольга, когда ты со мной, весь этот гнусный, жестокий мир разверзается и исчезает. Август заканчивается, дни переворачиваются песочными часами, а я снова на нашем пляже в Биаррице, смотрю, как пегий пёс бежит по песку, смешно загребая лапами, держа в пасти что-то белое, словно кусочек солнца. Вон идёт каяк, вёсла опускаются в воду без всплеска, бесшумно, брызги слетают с них разноцветными каплями, как с тебя, когда ты выходила из моря, золотящаяся под падающим сквозь пелерину облаков светом. Ты уехала к мужу, решать, и просила меня не искать тебя. До сих пор так и не написала ни строчки. Значит, не решила…

Этот брошенный тобою мир стал неподъёмным. Утра выползают из-за горизонта издёрганными, мятыми, падают туманы глушащей ватой, и куст в трёх метрах от меня дрожит и скрежещет на ветру…

Я упираюсь спиной в наш огромный камень, зажимаю в коленях озябшие руки и представляю, как по этим сереющим дням, дымчатым ночам ты плывёшь, и из-под изящных ступней выплёскивается радуга, и твои тёплые ладони ложатся на мою грудь, и свербящий холод с позором бежит прочь…

* * *

Я не верю, что ты не приедешь. И не верю, что ты вернёшься. Он не отпустит тебя. Бывают такие мужья… Соглядатай, тюремщик, зазубренный шипастый хлыст, ощетинившаяся углём тьма… Ты не можешь забыть мой адрес, не можешь оставить меня здесь одну. Я знаю, что некоторые люди умирают в двадцать два, а хоронят их только в семьдесят пять, но я не хочу – так… Я вскрикиваю по ночам, потому что мне кажется, что кто-то незримый смотрит на меня сверху, и потом придумываю себе, что я тебе приснилась, что ты снова вспомнила обо мне… Ольга, милая, пожалуйста, прошло два года, я всё ещё жду тебя… Как вспышку, которая разобьёт душный мрак…

* * *

Вечер, чистый, словно орех, с которого сняли скорлупу. Я знаю, что ты не вернёшься. Если женщина уходит к мужчине, потом, когда вы случайно встречаетесь, в любимых глазах только маятный страх, автоматные дула или непрозрачные линзы, и мы проходим сквозь вас незамеченные, неузнанные… Ты не вернёшься. Я стану свободной, я знаю. Когда-нибудь. Если бы только я точно знала, что ты не вернёшься. Я стану нищей и звонкой, я буду ездить по Петербургу, я устроюсь в такси, потому что, может быть, когда-нибудь ты позвонишь и закажешь машину, а это буду я. Нет, я никуда не хожу. Но – буду.

Я буду тебя искать и ждать там, где ты пропала. Не специально, но веря в судьбу… Там, где в окна странно стучат дожди, словно проверяя, есть ли ответный стук сердца. Каким-то верхним чутьём я слышу медную гарь. Так пахнет капля крови, когда порежешься. Каждый мой рассвет сейчас пахнет именно так. Мне нужно, чтобы утро пахло тобой, Ольга. Морем, солью, жмурящимся от ветра солнцем… Слышать твои серебряные слова… Я прячу твоё кольцо. Я больше не могу его носить, потому что каждый раз, глядя на него, понимаю, что ты не вернёшься…

* * *

Майя ещё долго сидела, бездумно глядя в запотевшее от ночных чернил окно, придерживая на коленях отрывки из разорванных в клочья жизней. Двух жизней – Ольги и Марты.

В шесть утра на чердаке её нашёл отец. Молча взглянул, нахмурился, сунул в руку трубку телефона: «Перезвони Шамблену». Хищным взглядом посмотрел на рисунки, клочки бумаги, на синеющие тени под воспалёнными от слёз глазами старшей дочери. Внезапно сел рядом, вопросительно взмахнул головой:

– Это что?

Майя сначала прикрыла листочки руками, но потом передумала прятать:

– Это осколки истории Марты здесь, в Париже. То, о чём мы не знали.

Отец напряжённо вздохнул и очень тихо спросил:

– Я могу посмотреть?

Майя вложила тонкую бумагу в длинные пальцы отца, откинула голову на стену и сомкнула ресницы, поглаживая телефонную трубку. Прошло довольно много времени, прежде чем отец зашевелился. По движению воздуха девушка поняла, что чердачное окно приоткрылось. Покосилась вбок: листочки аккуратно лежали на полу, а отец подставлял полыхавшее лицо струе влажного ветра.

Банкир кашлянул, потом отрывисто спросил:

– В ту ночь Шамблен приказал тебе оставаться дома. Можешь ты мне объяснить, зачем тебя понесло вниз?

Не ожидавшая такого вопроса, Майя вздрогнула: «Вот сейчас можно сказать. Нужно ли? Эта нестерпимая, обжигающая, невыносимая любовь – зачем она мне? Что я буду с ней делать теперь, когда Диана просто сбежала от меня? Перестанет ли так полыхать кожа, бешено прыгать сердце, будет ли хоть иногда отпускать грызущая тоска? Я хочу разделить её на двоих, чтобы хотя бы немного дышать, но… придётся научиться жить с тем, что разумные решения, когда речь идёт о Диане, просто невозможны. Хочешь ли ты знать такое обо мне? Хочу ли я, чтобы ты знал?».

Долго пристально изучала тёмный профиль отца возле оконной створки. И всё же решилась:

– Я не думала о себе. Я испугалась за Диану.

Поль Верлен неожиданно спокойно кивнул, будто не предполагал другого ответа, и вроде бы бесстрастно спросил:

– Жизнь этой девушки тебе дороже собственной? Я правильно тебя понял?

Майя осторожно выдохнула:

– Её зовут Диана, père.

Банкир снова кивнул, помолчал, рассматривая собственные руки, покрутил обручальное кольцо. Повернулся к дочери:

– Наверное, я должен был бы её ненавидеть.

Майя пошевелилась, но замерла, когда отец продолжил:

– Погоди, не отвечай. Я думаю, ты меня поймёшь. Из-за этой… – запнулся, но выровнял дыхание, – из-за Дианы я потерял Марту. Чуть не потерял тебя. Но я понимаю, что она не виновата. Должен понимать.

Голос Верлена сорвался на кричащий шёпот: