Хорошо хоть, я не унизилась до того, чтобы признаться тебе в любви. Тебе, жестокой, бессердечной скотине. Ах, как ты оказалась права… Так вот почему вы с Мартой ссорились! Ты не могла принять её выбор, принять её жизнь, а сейчас что же? Тебе настолько важно твоё расследование, что ты готова даже на торговлю телом? Или тебе просто был нужен Пашка? Это из-за него ты пришла в школу? Ведь откуда-то он тебя знает! Это поэтому ты его увела сегодня ночью? Так что ж с ним-то не осталась? Как же я тебе поверила-то? Ненавижу тебя!».

Вдохнула с трудом, пробиваясь сквозь спазмы горла, вскочила, подхватила свою одежду, рванула в ванную одеваться. Сгорая от нахлынувшего мучительного стыда, кое-как напялила рубашку и джинсы, постоянно вытирая льющиеся слёзы, распахнула дверь и чуть не упала. За дверью с абсолютно потерянным видом стояла смертельно бледная Майя, закутанная в простыню. Было заметно, что она прислушивалась к происходящему в ванной, но зайти так и не осмелилась. Однако её голос был странно ровным:

– Куда ты идёшь?

Орлова, понимая, что ещё немного, и решимости бежать, пока не поздно, может не хватить, зло бросила, обходя застывшую фигуру:

– Я уезжаю домой.

Майя пошла следом за ней, больше похожая на привидение, чем на живого человека:

– Я что-то сделала не так?

Танцовщица сунула ноги в штиблеты, опустилась на колено, чтобы зашнуровать, и выдавила из себя, решив, что лучше отрезать кровоточащий кусок сейчас, чем потом просто сдохнуть от смертельной болезни, почему-то именующейся любовью:

– Ты должна была мне сказать! Ты спишь с мужчинами. Ты любишь мужчин. То, что случилось между нами, это неправильно. Всё равно ничего хорошего из этого не получилось бы. Я должна от тебя уйти прямо сейчас. Если что-то не так, то извини, я не знала! Не вздумай мне звонить или приходить! Даже не приближайся! – и совсем тихо добавила, не выдержав. – Мне теперь нужно как-то научиться жить без тебя.

Верлен гордо подняла голову, невероятным усилием сдерживая готовые сорваться рыдания: «Бесстрастность и бесчувственность. Хотя бы внешне, тогда никто тебя не достанет. Ты ошибся, père. Меня убьёт моё же сердце». Непослушными губами вымолвила:

– У меня есть право на последнее слово?

Орлова топнула ногой, подхватила сумку и распахнула входную дверь:

– Уже нет. Прощай!

Дверь громыхнула о косяк, и бешеный стук подошв по лестнице стал стремительно удаляться.

Майя автоматически замкнула дверь, отпустила простыню и невидящим взглядом смотрела, как та медленно стекала с плеч. Переступила, задумалась о том, как же теперь ей дышать, потому что, как ни странно, вдохнуть ей сейчас никак не удавалось. Замерла у монитора. Она всё ещё не верила, что Диана ушла, ушла насовсем, и, по-детски надеясь, что тангера передумает и вот-вот вернётся, отсчитывала про себя этажи, которые услужливо стелились под ноги бегущей девушки. Подъездная дверь распахнулась, Орлова выметнулась, будто за ней гнались, села в машину, явно дала по газам, потому что «Фиат» пошёл юзом, и в мгновение ока исчезла со стоянки.

Верлен дрожащими пальцами схватила телефон, нажала на кнопку: восемь пропущенных вызовов от Шамблена и одно сообщение. Может, Диана? Отмахнувшись от звонков Анри, открыла текст: «Май, мы его потеряли. Сидите дома и не высовывайтесь!», и разразилась рыдающими проклятиями:

– Sa mère! Твою ж мать, Анри!!! Да как вы могли упустить его! Господи, Диана!

Добавила звук на телефон, перезванивать не стала, экономя время, кинулась за одеждой. На голое тело натянула рубашку и джинсы, схватила шлем, сунула телефон в карман, автоматически нажала активирующую кнопку на сигнализации, лифт, быстрее, быстрее!

Ветер на подземной парковке, будто суконным платком, резанул по мокрым от слёз щекам, защипало губы. Железные ворота на выезд почему-то были распахнуты, но Майя не обратила на это внимания. Как так получилось: вроде бы подбирала такие слова, чтобы не ранить – ни слух, ни память, а вышло наоборот, и остаётся теперь только смотреть, как струи дождя длинными кистями рисуют силуэты и тут же их стирают, с издёвкой смеясь каплями – не ты, не она…

Крича в себя, себе захлёбывающейся, срывающейся в истерику душой: «Пожалуйста, только живи, только живи, не выходи из машины, я тебя догоню!», Майя бежала, доставая ключи от байка, когда от сверлящего ощущения ледяного взгляда, несущего беду, позвоночник выгнулся загудевшим от внезапного половодья старым горбатым мостом.

Уже понимая, что стряслось непоправимое, нажимая на брелоке кнопку тревоги и резко оборачиваясь, мгновенно узнавая нападавшего, успела сбить удар, налетевший из-за спины, и тут над сердцем будто воткнули шило, а в оскалившуюся рану сунули обжигающий шомпол, несколько раз двинули вперёд и назад, прочищая, и выдернули. И такая ярость хлестанула из сердца, чистейшая, кристальная, что достало сил увидеть остекленевшие, глотающие склизкую тьму ненавидящие зрачки, и одним жёстким ударом локтя в горло – отомстить. И рухнула рядом с падающим телом лицом вниз, ладонью зажимая сквозную дыру над ключицей, ощущая, как леденеет асфальт, врезаясь в кожу битым стеклом, и успела испугаться, что больше не увидеть рассвета, отражающегося в глазах Дианы, всё равно что до смерти наглотаться наждачной тьмы…

Облака лопаются, расходятся, и кажется, что горячее солнце плачущими пальцами накрывает, залепляет образовавшуюся под ключицей чёрную дыру, не давая остывать. А ты падаешь, падаешь летучим снегом, бликом на мокрой листве, крыльями фантастической бабочки, осколком тишины от повисшего в пустоте разговора, понимая, что всё, что ты хранила и берегла, всё, что цепляла с веток жизни и сгрызала, будь то зрелое или незрелое, и потом маялась осознанием, как больным животом, – всё это летит в топку, в жерло изрыгающего лаву вулкана.

Ты понимаешь, что просто смертельно устала, а день только начался, и нужно всего лишь растянуться на пахучей траве, повернуть голову, чтобы сквозь лапчатые, раскидистые ветви клёнов отразиться в синеющем зеркале неба, слизнуть разноцветную мозаику росы, и узнать, что выскользнувший жгучий шомпол – тоже выложенная в детстве из камней стрела, ведущая к ней, той самой бесхитростной, опустошительной и сумасшедшей свободе, от которой звенит в ушах, и ею можно стать, только когда всё – «да».

А телефон в кармане заходился бешеными трелями…

Пронзительный белый свет, резкие, чужие голоса, приступы боли, исчезающий мир, тяжёлый гул, холод, словно попала в шторм. Боль, снова боль, кажется, что всё тело искусано пчёлами, оно распухло и горит, какое-то звяканье возле уха, душащие запахи лекарств, хлопающие двери, бездонный омут проёма, серые прозрачные глаза, глаза цвета кленовой меди, едва различимые, словно выцветшие, лица, не то, не те…

Армады белых кораблей, шальные паруса на дымчато-обсидиановой воде хлопают белоснежными крыльями, выжженные больным солнцем острые чёрные камни, стон старинной рынды, сполохи сердца – ему тесно, ему нужны взмахи крылатых распахнутых рук… Страшная тишина, но пересохшее горло не издаёт ни звука, как ни давись, и где-то у края сознания – где ты, кто напивался моими тайнами, кто проник в самоцветные пещеры, кто вынес все сокровища и не оставил мне ни капли, отправив меня за что-то отбывать пожизненный срок в бумажных стенах, в слепящих фонарях угрюмой тоски?..