его: «Я тебе не нравлюсь, да? Я некрасивая?» Он взял ее волосы, обхватил ими как углами косынки ее щеки, поцеловал в улыбающееся лицо и покачал головой: «Извини, мать – я определился».

Потом Даша долго рисовала ему план бухты Золотой Рог, потом были танцы, и она приплясывала, показывая указательными пальчиками то в одну, то в другую сторону и сама себе улыбаясь. А в Павле накипала какая-то пьяная и ясная тяжесть, и с этой тяжестью он смотрел Даше в глаза, и она несколько раз говорила: «Да ты че на меня так пронзительно смотришь?», а он отвечал: «Да ты че такая красивая-то?»

Уже в номере, когда на ней ничего не было, кроме тонкой короткой цепочки, как воротничком схватывавшей шею с маленькой родинкой, он нечто отметил, почуял моментальным звериным мужицким чутьем, и не переведя в слова, забыл: чуть заметную, как на папиросной бумаге, зыбь на ее груди с крупными круговинами темной кожи вокруг сосков.

Через некоторое время они вернулись к Василичу за вином. Тот в плотных зеленых трусах, коротконогий, с мохнатой грудью и стеклянным взглядом полулежал в обнимку с Галей и Яной и хором с ними пел «Лучину». Серега спал на спине, открыв рот. Света плакала в кресле у окна.

Павел с Дашей снова ушли к нему в номер. Облокотясь на руку, гладя указательным пальцем его угловатое лицо от виска к челюсти, она лежала рядом:

– У тебя щека красная…

– От водяры.

– Как ты думаешь, мне сколько лет?

– Девятнадцать, – сказал Павел, остановив, расплющив на лице ее руку.

– Да я по правде спрашиваю.

– Лет двадцать пять.

Она замотала головой.

– Ну сколько?

– Тридцать. Помнишь, я тебе одну вещь сказать обещала? У меня сын есть. В третий класс ходит.

Тут до него дошло то, что он заметил в ее груди – что это была грудь кормившей женщины, еще крепкая, но с еле заметной зыбью тления, к которой он испытал тогда неосознанную и почти сыновью нежность. Он взял в руку ее кисть. Ногти были коротко подстрижены, и рука казалась наивно-детской.

– Рабочая рука, – сказала Даша, – у тебя дети есть? Понятно… – Она помолчала. – А мне так девочку хочется…

На ее губах уже давно не было никакой помады.

– У тебя губы такие красивые, – сказал Павел.

– А с накрашенными вульгарный вид, да? – спросила Даша, а он только покачал головой и долго и медленно целовал ее в глаза, губы, шею, а потом в темнеющую на длинной плоской косточке ее голени продолговатую подсохшую ссадину (она упала где-то на ледяной лестнице).

Уже было поздно, наваливалась усталость, он лежал, по-домашнему переплетясь с ней всем телом и чувствуя в себе одно непреодолимое и неожиданное желание: ему хотелось, чтобы она заснула. Он целовал ее в закрытые глаза, в переносицу, и она затихла, задышала сначала тихо и неровно, а потом все ровнее, легче и спокойней. Он смотрел на ее бледное и усталое лицо, на закрытые глаза, на приоткрытый рот, с бренной складочкой сбоку, на поблескивающий в ночном свете золотой зуб, на чуть вогнутый откосик лба под твердой и будто пыльной льняной челкой, которую он поднял, как кустик придорожной травы, и обнаружил там летнюю веснушчатую пятнистость. Она спала все вольнее в его руках, все глубже и сильнее дыша и словно куда-то двигаясь, и он, помогая ее сну, храня его, сам будто куда-то несся вместе с этим нарастающим движением. Чуть путались мысли, и, как бывает в полу– или даже четверть сне, вдруг необыкновенно ярко увидился спящий под нарами и временами вздрагивающий Аян, дремлющий у него на плече Галькин Ванька, и Павел мгновенно и резко очнувшись, долго глядел на Дашино лицо, навек прикованный этой неизбывной беспомощностью спящего живого существа.

Потом зазвонил телефон и в нем раздался негромкий, показавшийся Павлу торжествующий голос жабовидной бандерши:

– Девушку позовите-ка мне пожалуйста.

– Ой, это я так заснула у тебя? – дисциплинированно вскочила Даша и подошла к трубке. Он помог ей одеться, причем сначала неправильно, не той стороной натянул на нее шерстяную кольчужку. Стоя перед ним собранная, накрашенная, с сумочкой, в туфлях почти одного с ним роста, она сказала:

– Ну ладно, красотулечка, спи, – и ушла семенящей походочкой.

До утра он, не сомкнув глаз, пролежал в постели. Кто-то бегал по коридору, слышался женский щебет, низкие мужские голоса, а перед глазами, дыша, вздымался синий океан, качая ржавые корабли, тянула тощую руку нищенка и наплывало сухой, летящей красотой лицо спящей Даши с поблескивающим золотым зубом в чуть приоткрытом рту. Он хорошо помнил родинку рядом с бьющейся жилкой на ее шее, подтянутый живот с маленьким и неглубоким пупком, другие подробности, и только это ее лицо ослепленная и будто засвеченная память отказывалось воспроизвести в точности.

Он помнил, как в один момент Даша простонала заученное: «Ах, я умираю», и стало нестерпимо больно за слабость, неубедительность этого «Я умираю», за то, что вот она, дуреха, старается, отрабатывает, а сама уже так устала, что чуть дали покоя, и заснула как убитая. Он думал о том, что она будто состояла из двух частей, из игривой обложки и щебета, и другой, Даши, которая, гладя его бороду, рассказывала про острова, гребешков и крабов и про то, как ее отец, рыбак-путинщик, когда они с сестрой были маленькими, щекотал их бородой. Он представлял Дашины синие глаза, все ее загорелое, тонкое и богатое тело, как оно лежит в синем океане, колыхаясь вместе с ним, с детства освященное, омытое этим океаном, и завидовал этому океану, и ревновал, и эта ревность была во сто крат сильнее мелкой и бессмысленной ревности ко всем гостиничным пьяным мужикам, бритым дельцам с топорными лицами и воняющим приправами китайцам, которые, как мазутные пузыри на синей воде, только качались и качались где-то рядом, но не смешивались, не приставали к ее легкой душе.

4.

Утром у Василича сидели в номере, и Серега, все время о чем-то сосредоточенно думавший, вдруг сказал:

– Валька, ну, конопатая-то эта – стельная.

– Чего? – не понял Василич.

– Кормит! Вот чего!

– Тру-у-ба! – протянул Павел.

– Как Серьга ее по коридору волок, – ухмыльнулся Василич, – как козу.

Вскоре появился Леха, и они вышли из гостиницы.

Машина стояла на той стороне, и по этой тесной, в берегах грязного снега, улице плотным потоком, тарахтя дизелями, нос к корме двигались: «тойота-сурф», «мицубиси-диамант», «ниссан-лаурель-медалист», «исузу-бигхорн», «тойота-креста», «хонда-аскот», «ниссан-цефиро», «тойота-марк-два», «тойота-виста», «тойота-грация», «тойота-корона», «сузуки-эскудо», «хонда-вигор», «тойота-кариб», «ниссан-сафари», «тойота-чазер», «мицубиси-паджеро», «тойота-спринтер», «ниссан-глория», «тойота-цельсиор», «тойота-краун», «мицубиси-мираж», «тойота-люцида», «тойота-корса», «мицубиси-делика», «тойота-калдина», «ниссан-пульсар»,