class="p1">Вот вроде бы только тебе казалось, что все выруливает, дорога спрямляется, вы наконец находите какое-то подобие равновесия, которое может вывести к нормальным отношениям.

А потом все вдребезги.

В Пафосе, в доме родителей ее мужа я, конечно, совершил большую глупость.

Я реально не подумал о том, что она говорила про местное море. Уже заплыв прилично далеко, вспомнил, и ее слова, и статьи из рекламных проспектов, которые читал когда-то.

Да, там коварные течения, уносит в открытое море и даже если ты отличный пловец твой заплыв может окончиться печально.

Мне повезло, со мной все было в порядке, я просто слегка промахнулся, понял, что приплыл не в ту бухту, решил дойти пешком – благо, берег свободный, пляжи общественные, заборов нет, идти в тапочках удобно.

Истерика Зои меня отрезвила, напугала и… обрадовала? Да, немного.

Она волновалась за меня.

За меня!

Значит…? Есть надежда?

Я мог бы говорить о надежде и после двух страстных ночей в Сочи. Если бы утром я не видел ее взгляд. В пустоту.

Взгляд, от которого становилось горько. Но я заслужил.

Даже если я тысячу лет буду хорошим, буду совершать подвиги ради нее, делать добрые дела, приобрету славу лучшего человека на земле, все равно буду считать, что заслужил ее нелюбовь.

И равнодушие тоже.

Равнодушие, которое страшнее нелюбви.

Там, на берегу, обнимая ее, бьющуюся в рыданиях ругал себя.

Кое-как удалось-таки ее успокоить. Внес в дом, где мама Петроса уже приготовила какой-то особенный чай. Она сидела с Зоей, измерила ей давление, напоила чаем.

Потом отвела меня в сторону, и спросила деликатно, могу ли я отнести Зою в ее спальню и остаться там с ней до утра.

Я кивнул, хотя не был уверен, что Зоя этого хочет.

- Останься со мной, пожалуйста! Просто… обними меня. Не отпускай.

Я обнимал ее всю ночь, слушая ее дыхание и редкие всхлипы.

Ближе к утру ей стал сниться кошмар, потому что она заметалась, потом застонала, я услышал ее шепот:

- Петрос, пожалуйста, Петрос! Петрос… - потом она тихо заплакала, а мне словно сердце вынули и резали на тоненькие кусочки.

В тот момент я думал только о том, что отдал бы все лишь бы сейчас рядом с ней был ее муж. Ее любимый.

Не я.

Другой.

После Лимасола стало еще хуже.

Зоя словно заново пережила всю трагедию с мужем. Я видел, как она зашла в дом и буквально упала у порога.

Не сдержался, пошел за ней.

- Уходи, Тамерлан, пожалуйста!

- Нет, Зоя! Я тебя не оставлю. Не в твоем положении. Пойми, тебе нельзя. Подумай… подумай о детях! О Свете, о… о том, кто сейчас там…

- Я все время должна думать о других. А кто подумает обо мне?

- Я. Я думаю о тебе. Поэтому и прошу тебя успокоиться. Поэтому я тут, рядом…

Она сделала шаг, падая в мои объятия.

- Тяжело, Там… мне так тяжело… Мне так без него тяжело! Ты… ты не представляешь каким он был!

И снова каждым словом – стрелой в сердце.

До кровотечения мыслей внутри…

Боль, боль, боль… Ее боль, которая врастает в меня, частоколом. Становится моей болью.

Она рассказывает про их первую встречу. Он чуть не сбил ее? Я не знал! Представляю ее с огромным животом, тоненькие стройные ножки в туфельках, которые заливают воды…И перепуганные глазенки. Бирюзовые как кипрское море…

А потом его любовь, ее отчуждение. Его смех, попытки расшевелить понравившуюся девушку, молодую маму, у которой вместо сердца – выжженная пустыня.

И первые ростки ее нежности к нему. И тот момент, когда Зоя поняла, что…

Чёрт, как же больно было слушать! Но я понимал, что я должен.

Ей это нужно!

Я нужен ей…

Хотя бы для этого.

Возвращаемся домой.

И между нами снова стена.

Моя мама прилетает. Без предупреждения. Она знает, что у меня живет Зоя. Я не могу не пустить маму в дом. Но вижу глаза Зои и мне физически плохо.

Мама хочет просить прощения. Зоя слушает ее. Принимает все.

Но я ощущаю ту боль, которую чувствует мой Светлячок и мне тоже больно.

- Зачем ты приехала мама?

- Я хотела как лучше, сынок.

- Нужно было предупредить.

- Я боялась.

- Чего?

- Что ты скажешь – не приезжай. – она плачет, вытирает слезы, я смотрю на морщинистые щеки, осознавая, как сильно она постарела за эти годы. Ведь она совсем молодая! Мне тридцать пять. Мама родила меня, когда ей было всего восемнадцать. Ей пятьдесят три! А выглядит она намного старше… мама Зои, которой сейчас не больше сорока пяти смотрится как дочь моей мамы.

Понимаю, что я ужасный сын. Я плохо забочусь о ней. Я должен быть рядом, мне нельзя было отпускать ее от себя.

Обнимаю маму, вижу Зою – она стоит в дверном проеме. Делает шаг к нам, смотрит на меня, закусывает губу, подходит и… обнимает меня и мою маму.

Мама обнимает Зою, плачет, начинает говорить что-то на родном языке, я пытаюсь успокоить ее.

- Тамерлан, попроси Хосию принести нам чаю, пожалуйста? Мы побудем тут. И мед. И ее пирожки.

Меня выставляют вон. Я понимаю.

Зоя и мама долго разговаривают. Мама выходит ко мне позже спокойная, счастливая. Даже помолодевшая.

Но почему-то с этого дня в доме для меня – ад.

Мне нет там места.

Я чувствую себя лишним.

О том, что у нас с Зоей было в Сочи я даже мечтать не могу.

Эта страница как будто снова закрыта. Ее нет как не было.

Не было жарких объятий, аромата разгорячённой кожи, всхлипов, звуков поцелуев, сладкого томления плоти, ядерных взрывов наслаждения.

Не было.

И даже тех спокойный и нежных объятий, той ночью, после моего заплыва – их как будто тоже не было.

У меня в доме живет моя семья – моя чужая семья. Они сами по себе, а я сам.

Только дети – Сандро и Светлячок, которая выглядит почти совсем здоровой меня признают. И маленький Коста тоже. 

Для остальных я словно персона нон-грата.

Меня нет.

Мне не хочется возвращаться домой, где меня не ждут.

Она не ждет.

Она очень ровно со мной общается. То есть никак.

Ничего, о чем я мечтал.

Да, дом стал уютным. Они купили какую-то мебель, причем, Зоя потратила свои деньги, а я… скрипел зубами, рвал и метал, но промолчал. В комнатах появляются безделушки, кресла, комоды, стулья, банкетки, столики, вазы