смысле, я так и не обратилась в полицию за подтверждением. Я думала, будет лучше жить с надеждой, что его родители ошиблись, чем убедиться, что они были правы.

Элис закрыла глаза, опухшие от недавних слез. Так вот, что имела в виду Мэри, говоря, что неизвестность – не худшая в мире вещь. Все встало на свои места.

– Прости, – Элис отставила стакан и положила руку на руку Мэри. – Ты могла бы сказать об этом, мы бы тогда не стали заниматься расследованием.

– Я просила этого не делать.

– Знаю, и мне очень жаль. Я думала, что ответ может завершить для тебя эту ужасную неизвестность. Я не понимала, что ты уже знаешь ответ и что ты не хочешь…

– Даже не знаю… – тихо проговорила Мэри. – У меня не было силы принять то, что могла сообщить полиция. Если бы они сказали мне, что Джим не вернется – это был бы конец, – и я могла бы умереть. Так что я им не звонила. Вместо этого я умерла внутри. – Ее голос замер почти в агонии. – Ты не сердишься? Что я не сказала? И что вы поехали за ним?

Элис помотала головой.

– Я не имею права. Я проигнорировала твои слова. Я знала, что так нельзя, но я думала, что ясность будет для тебя лучше. Что есть знания, без которых нельзя жить. Невозможно. В моей жизни – по моему опыту… – Она запнулась. Последнее, чего ей хотелось, это принижать страдания Мэри, рассказывая о собственных; но не является ли это очередным предлогом для нее, Элис, чтобы избежать собственных вопросов? Прежде чем она закончила фразу, Мэри перебила ее.

– Как он? – Столько лет, а она так и не перестала заботиться о нем.

– Нормально. Выглядит здоровым. Тебе не нужно о нем беспокоиться.

– Что он сказал? – Мэри жаждала информации. После семилетней засухи ей нужна была каждая малая капля.

– Он сказал, что хочет, чтобы ты забыла о нем, – сказала Элис. Голова Мэри дернулась, по переносице потекли слезы. – Мэри, мне очень жаль.

– Нет, – Мэри отняла руку у Элис и вытерла глаза. – Нет, это я виновата. – Она попыталась вздохнуть в попытке вдохнуть хоть немного воздуха. Элис сжала ее руку, и слова вырвались из Мэри вместе с последними силами. – Я… Я не могла это принять. Мы с Джимом обещали друг другу совсем другое… мы обещали друг другу быть вместе, до конца света, но он… Он передумал.

Слезы полились потоком, Элис пересела со своего места поближе к Мэри и обняла ее за плечи. Она отыскала в кармане салфетку, к счастью, чистую, и протянула ей. Она не расслышала, что сказала Мэри сквозь всхлипы.

– Я понимаю.

– Ты не можешь, – голос Мэри был хриплым от рыданий, последние звуки закончились хрипом.

– Правда, я могу. – Мэри, нахмурившись, повернулась к Элис. – Мой папа тоже пропал.

Элис вдруг поняла, что никогда раньше не произносила этих слов вслух. Никому, кроме мамы, и даже с ней иногда у нее не было уверенности, что она действительно произнесла их, потому что мама отвечала ей пустым взглядом. Мама до сего дня отказывалась признавать реальность всей ситуации. Отрицание гораздо более распространенная вещь, чем можно было бы подумать.

– Он исчез, когда мне было двенадцать. И мы с мамой не получали от него ни слова до моих шестнадцати. Мы не знали, где он, в порядке ли. А потом, на мое шестнадцатилетие, я получила открытку. Он писал, что у меня есть два новых брата. Там, куда он ушел, он завел новую семью, вот так все просто. И никогда больше не побеспокоился о старой. И обратного адреса тоже не оставил. И я смогла жить дальше. Ну, или, вернее, думала, что смогла, пока не стала разыскивать Джима и эта не поездка показала мне, что я пока все-таки не смогла. Я не могла подавить ни воспоминания, ни надежду. Ты, по крайней мере, оплакивала свою потерю. Не могу передать, как я уважаю тебя за это. Но тебе нужны и ответы. Поэтому я и не отступалась от поисков Джима. Я знаю, как ужасно – не знать. И я не хотела тебе этого.

Мэри позволила себе припасть к Элис, и они на какое-то время соприкоснулись лбами. Элис почувствовала на щеке холодок слез и, смахнув их рукой, поняла, что это были ее слезы.

– А знаешь, что еще хуже? – продолжала Элис. – Я говорила себе, что это моя вина. Если бы я больше старалась задержать его с нами, дома – со мной и с мамой, – он никогда бы не ушел. Я говорила себе, что это я его прогнала.

Мэри провела рукой по спине Элис.

– Ты же была просто ребенком, это не имело к тебе отношения. Это не твоя вина.

– Ты тоже должна в это поверить. – Мэри моргнула, и Элис поняла, что это максимальное согласие. Элис выпрямилась. Она вспомнила Джима, вспомнила его самоуничижительные пояснения. Он сам так и говорил: его психическое состояние не было виной Мэри, но тем не менее пало на ее голову.

Потом она подумала про Теда, Кита и собственного отца – никто не знал, через что им пришлось пройти. Но это не было про решения – или было? Это было про поддержку, про помощь. И никто не делал этого лучше Мэри.

– Что бы ты ни сказала или ни сделала, это было сильнее тебя. Проблемы Джима были слишком глубокие, чтобы ты могла их исправить. Ты должна простить себя. И отпустить все это.

– И что тогда?

– В смысле? – не поняла Элис.

– Что я буду делать, когда отпущу? Кем я тогда буду? – Мэри прикусила большой палец. – Я начала эту вахту, потому что хотела, чтобы Джим знал, что я не отступила. Ни тогда, когда видела его в последний раз, ни потом. Все остальные оставили его – полиция, друзья, родители. Но я его любила. И думала, что это что-то значит. И даже потом, когда я поняла, что дело не в этом – что стоять тут как дура все равно недостаточно, – мне было страшно перестать это делать, потому что я не знала, что будет потом. Не знала, кем я буду без этого. Без него.

Элис подождала, чтобы убедиться, что Мэри не отведет от нее глаз.

– Ты сама по себе много значишь. Слышишь? Ты гораздо, гораздо больше, чем просто женщина с табличкой.

– 47 –

2018

Элис следила, как секундная стрелка на стенных часах, пробежав круг, обозначила