Истре (сейчас монастырь снова действующий, а институция под названием Государственный историко-художественный музей «Новый Иерусалим» обитает неподалеку, в специально построенном для нее комплексе), смогли пробить закупку нескольких работ Ларина в свои фонды. Не сразу, а только в 1986 году, как вспоминает Людмила Денисова, активно формировавшая в ту пору музейную коллекцию искусства ХХ века, но все же удалось утвердить в инстанциях приобретение четырех акварелей и одного холста. Это был первый случай, когда работы нашего героя оказались в музейном собрании.

Послом Итальянской Республики в Советском Союзе Джованни Мильуоло оставался до 1985 года, и все это время поддерживал с Юрием Лариным дружеские отношения. После своего перевода на дипломатическую службу в Египет он продолжал состоять с художником в переписке и даже готов был организовать тому поездку на североафриканское побережье, вот только Юрий Николаевич не смог этой возможностью воспользоваться – по причинам объективным и драматическим. Ольга Максакова вспоминает: «Юра всегда о Джованни отзывался патетически, называя его человеком очень добрым и демократичным».

Надо отметить, что успех выставки (прежде всего ларинской ее части) у зарубежной аудитории в Москве отнюдь не всколыхнул волны официального признания на родине. Не те еще были времена, чтобы вкусы и предпочтения иностранцев могли сказаться на здешней табели о рангах. «Собственной гордости» у «советских» пока никто не отменял. Но по чуть-чуть, черепашьими темпами, выдвижение фигуры Ларина из зоны неопознаваемости широкой публикой все же происходило.

Например, в 1985 году в альманахе «Советская графика» вышла основательная публикация упомянутой Галины Ельшевской о произведениях этого автора – причем не только о рисунках и акварелях, что вроде бы подразумевалось названием альманаха, но и о масляной его живописи. По словам Галины Вадимовны, после этой статьи «он окончательно меня назначил, как он говорил, биографом. Хотя биографом я не была, конечно». Биографом – действительно нет, а вот интерпретатором и популяризатором – безусловно.

Разбор тогдашнего творчества Ларина у Ельшевской не был обставлен превосходными степенями и восторженными эпитетами, но отчетливо давал понять, что явление это серьезное, значительное.

Для Ларина искусство ‹…› есть способ сокрытия себя, способ защиты своего «я», – писала в своей статье Ельшевская. – Диалог художника с природой выглядит как монолог самой природы – эстетически организованной, – но чувство автора спрятано за абсолютностью этой организации. ‹…› Кроме темы чисто пейзажной, здесь есть и тема художнической рефлексии, и тема самого искусства как механизма творческого преображения натуры, как способа гармонизации мира.

Такого рода монографические публикации, конечно, не влияли сразу и непосредственно на статус их героев в советской художественной иерархии, но как минимум способствовали дальнейшей «легализации», набиранию веса и авторитета. К слову, для Ларина тогдашний постепенный переход в следующую, пусть и не высшую, «весовую категорию» сыграл впоследствии определенную карьерную роль – уже на самом-самом закате СССР. Кто бы знал, как вскоре трансформируются и сместятся прежние ориентиры. Впрочем, у Юрия Николаевича они все равно были собственные.

Итак, статья в альманахе датирована 1985 годом. В стране наступало какое-то новое время, которому тогда и название не сразу придумалось. С партийной трибуны прозвучало лишь слово «ускорение», а до «перестройки» и «гласности» требовалось еще дожить. Для Юрия Ларина и Инги Баллод эта фигура речи – «дожить еще нужно» – обернулась более чем конкретной полосой семейных бедствий.

Глава 6

Утро настало, ничего страшного

Из предыдущего повествования читатель наверняка уже понял, что наш герой не отличался богатырским здоровьем. Еще в детском доме ему с трудом давались физкультурные нормы ГТО, и даже на полноценное участие в школьных футбольных матчах, при всей безоглядной Юриной любви к игре, не всегда хватало сил. Рассказывали мы и о времени, когда серьезное беспокойство вызывал диагностированный врачами туберкулез – по счастью, полностью излеченный. Можно сказать, пожалуй, что Ларин привык к своим недомоганиям и особо на них не фиксировался, если только совсем уж крепко не прихватывало. И вот стало прихватывать все чаще.

Симптомы подступающей – вернее, уже прогрессирующей – болезни так или иначе сказывались у него как минимум с начала 1970‐х. Порой наваливалась физическая слабость, возникали предобморочные состояния. По словам Ольги Максаковой, долгое время Юрий Николаевич списывал эти симптомы на остаточные проявления туберкулеза или вообще на последствия голодных послевоенных лет. Однако недомогания усиливались. Оказавшись как-то в Пицунде – приблизительно на рубеже 1970–1980‐х годов – Ларин буквально свалился там с приступом слабости и вынужден был часть отпуска отлеживаться в постели.

Все это не могло не настораживать, хотя врач-невролог из поликлиники Союза художников продолжала уверять пациента, что проблемы порождены исключительно вегето-сосудистой дистонией, от которой должны помочь прописанные ею таблетки. Лекарства исправно принимались, но улучшения не наступало – скорее, наоборот.

Между тем Ларин продолжал работать в училище, и никаких преподавательских обязанностей с него, естественно, никто не снимал. В том числе и руководство студенческими практиками. Об одной из них (оказавшейся для него последней) вспоминает Татьяна Палицкая, тогдашняя студентка МГХУ:

Летом 1985 года наша группа уехала с ним на практику – в село Пощупово Рязанской области. Места прекрасные: Ока, вокруг холмы, рядом разрушенный монастырь, относительно неподалеку – Константиново. Было что посмотреть и порисовать. Жили мы на третьем этаже здания ПТУ для трактористов. Помню, поднимались по отдельной лестнице и тихо запирались изнутри. Обеды в столовой этого ПТУ были совершенно чудовищные, и мы умудрялись что-то готовить у себя в комнате – из привезенных запасов и из того, что покупали в деревне. Эти завтраки и ужины у нас были совместные, и очень запомнилось, как Юрий Николаевич рассказывал тогда свои истории – яркие, остроумные. В том числе про свое детство – фрагментами, каждый день. Еще рассказывал про семью; его очень беспокоил сын, он говорил: «Коля – это же вождь краснокожих».

Юрий Николаевич во множестве делал наброски и писал акварелью. А в этом общежитии для работы художника, разумеется, не было ничего приспособлено. Однажды мы услышали из его комнаты жуткий грохот, прибежали, поскреблись. Заходим: огромная цветная лужа посередине – рухнул этюдник, разлилась банка с краской, – а по периметру комнаты следы Юрия Николаевича. Он ходил вокруг лужи и думал, что же теперь делать. Мы помогли с уборкой, конечно, и он был доволен.

Его состояние тогда было такое – день хорошо, день не очень. Иногда он не ходил рисовать, но не было такого, чтобы лежал в лежку. Вероятнее всего, испытывал какие-то недомогания, но не жаловался нам никогда.

Чуть позднее, тем же летом 1985-го, когда семья отдыхала в Звейниекциемсе, Ларин вдруг утратил способность речи, пусть и ненадолго; одновременно у него почти отнялась правая рука – хотя тоже вскоре восстановилась. «Об этом мне