ли ни весь тираж. Ведь напрямую в Москве «Даугаву» в то время получали еще только подписчики. На присланные Ингой деньги я отправила в Москву несколько бандеролей с экземплярами журнала, после чего наша переписка продолжилась и очень скоро вылилась уже в заочную дружбу.

Из заочной та дружба, тоже очень скоро, переросла в очную. Марина Костенецкая продолжает свой рассказ:

У Инги был муж художник и шестилетний сын, она мечтала впервые в жизни побывать, наконец, на родине предков и спрашивала, где на лето в Латвии можно недорого снять дачную комнату. Где снять недорого, я не знала, поэтому предложила Инге абсолютно бесплатно пожить у меня на хуторе. Благо дом уже перестроен, и места всем хватит – и Инге с семьей, и нам с мамой. Мое предложение с восторгом и благодарностью было принято. В летние месяцы на своем рабочем месте в редакции я появлялась два-три дня в неделю. Набивала портфель рукописями и гранками и уезжала работать с текстами на хутор. Полагался мне, конечно, и очередной отпуск, так что лето 1979 года я практически целиком прожила в нашем импровизированном Доме творчества «Драудзини».

Да, действительно это был дом творчества в самом хорошем смысле слова! Мы с Ингой писали свою прозу, Юрий ходил на этюды, маленький Коля с моей мамой вместе читали детские книжки или собирали в лесу ягоды. Когда мама ложилась отдохнуть, Коля строил на лугу из веток шалаши, ловил сачком бабочек, что-то мастерил из остатков стройматериалов в сарае – мешать вдохновению родителей ему возбранялось с раннего детства, и рос Николай человеком весьма самостоятельным. Все же одним вдохновением сыт не будешь, так что обязанности повара в нашем импровизированном доме творчества добровольно взвалила на себя Инга. Нередко на газовой плите у нее что-то убегало или пригорало, тогда на обед мы обходились деревенским молоком, булкой с вареньем, творогом, копченым мясом и другими незамысловатыми продуктами, купленными в основном на соседнем хуторе.

А вечерами после ужина в пристройке, обшитой изнутри деревом, за длинным столом мы устраивали творческий отчет. Отчитывался в основном Юрий. Он поднимался по лестнице на второй этаж, откуда через лестничную площадку дверь вела в мою мансарду, и к высокому двускатному потолку маленькими гвоздиками прибивал написанные маслом на грунтованном картоне картины. Потом спускался обратно к нам, и мы все, кроме моей мамы, ложились на полу на кабаньи шкуры и из такого положения, глядя снизу вверх, оценивали вернисаж художника Юрия Ларина.

Когда самой мне днем не писалось, я тихонько подходила со спины к работающему Юрию и молча наблюдала, как он смешивает на палитре краски, как смачно наносит жесткой щеточкой кисти мазки, как из этих вроде бы хаотичных мазков на белом грунтованном картоне вдруг возникает то мой хутор с раскидистой липой у дома, то букет полевых цветов в глиняном кувшине… В конце концов я не выдержала и сказала Юрию, что мне тоже хочется попробовать изобразить что-нибудь масляными красками. Благо акварельными красками и гуашью я время от времени баловалась и раньше, тяга к рисованию жила во мне с детства. Юрий тут же выдал мне из своих запасов несколько кусков грунтованного картона, кисти, кусок фанеры под палитру, из ящика с красками разрешил выбирать любые тюбики и дал первые наставления по технике работы маслом. Первые мои маленькие этюды через несколько дней были прибиты к деревянному скату под крышей пристройки рядом с работами Юрия, и строгое жюри, глядя с пола на потолок, вполне их одобрило. Вдохновленная похвалой, я выклянчила у Юрия уже большой кусок картона размером 60 х 120 см и, уединившись в своей мансарде, за один день написала маслом картину, которую назвала «Письма отца». На темном фоне в левом верхнем углу картона как бы рентгеновскими лучами высвечивался потусторонний портрет отца, который я списала с фотографии. В середине композиции был изображен лист полуистлевшей бумаги с нечеткими строчками текста, а в нижнем правом углу опять-таки на очень темном фоне сидела в согбенной позе моя любимая игрушка детства – кукла-клоун. Когда я показала свою работу Инге и Юрию, они оба долго молчали. Потом Инга недоверчиво спросила: «Это ты сама?», а Юрий сказал: «Конечно, сама, я ей не помогал. Но почему „Письма отца“? И при чем здесь клоун?» Я ответила, что отца арестовали за месяц до моего рождения, и что десять лет он писал мне из ГУЛАГа письма, не надеясь увидеть когда-нибудь своего единственного позднего ребенка вживую. Что после смерти Сталина мы все же встретились, и умер папа, когда мне было уже шестнадцать. Что сравнительно недавно свои детские переживания о тоске по отцу я описала в рассказе «Дешево продается клоун» и что сюжет картины спонтанно возник в моем воображении как иллюстрация к рассказу. Инга с Юрием странно переглянулись, и Юрий негромко сказал жене: «Мы больше не можем скрывать от Марины».

Мы жили в благословенном лесу и чувствовали себя надежно отгороженными от шумной цивилизации. Все же кое-что от этой цивилизации нам иногда требовалось, в частности, продукты, которые можно было купить только в поселковом магазине. Когда в стратегических запасах на хуторе кончался хлеб, растительное масло, сахар, кто-нибудь из нас седлал «дуру» и с рюкзаком на спине отправлялся в продовольственную командировку. В тот раз никакой надобности в продуктах в доме не было, но Юрий молча вывел из сарая мопед и укатил на нем в сторону поселка. После ужина, когда мама уже ушла в свою комнату, Юрий неожиданно достал из рюкзака бутылку водки, поставил ее на стол и сказал мне: «Выпьем за наших отцов». Налил по рюмке Инге, мне и себе. Чокнулись. Выпили. И только после этого Юрий спокойно сказал: «Ты все же должна знать, кого пригласила в свой дом. Я сын Николая Бухарина. Фамилия Ларин у меня по матери».

Идиллия, выводящая на скрытую драму, – прием из литературного арсенала, но здесь он явно опирается на подлинные впечатления. Мы уже знаем, насколько Ларин не любил распространяться насчет своего происхождения, однако он и не таился до последнего, если ситуация располагала к откровенности. Водке же в этой мизансцене отводилась роль заведомо второстепенная, хотя и символическая: к алкоголю Юрий Николаевич никогда привержен не был.

* * *

Рассматривал ли он свой дом в качестве крепости? Может быть, и не крепости именно (художникам его склада трудно бывает ощутить под собой незыблемую твердь и с комфортом на ней расположиться), однако в качестве очага, приюта – наверняка. Обратимся еще раз к воспоминаниям