15 мая, когда Борис понял, что Ольге, в сущности, преградили доступ на «Большую дачу» и что напряжение вокруг нее растет, он, по словам Ирины, сам «установил связь». Ольгу и Ирину по телефону попросили приехать в кремлевскую клинику в Москве и найти там Марину Рассохину, одну из медсестер, которые круглосуточно дежурили у Бориса. Марина, которой было в то время всего шестнадцать лет, вышла поговорить с ними. Эта милая девушка сообщила Ольге, что, как только Борис снова смог разговаривать после последнего инфаркта, он рассказал ей «о всем трагизме» их близости и своей «двойной жизни». Он объяснил, что ему невероятно больно оттого, что его истинная любовь лишена возможности быть у его изголовья, и попросил Марину каждый день навещать Ольгу и сообщать ей о нем. Медсестра «все время улыбалась», вспоминала Ирина. «И с милой, широкой улыбкой сказала нам, что Б. Л. умирает, что все сестры его очень любят, что особенно хорошо он относится к ней, поэтому и попросил ее позвонить нам».

После окончания смены Марина отправлялась прямо в «избушку» и часто оставалась там ночевать. «Она рассказывала мне, что Б. Л. без конца просил устроить наше с ним свидание, хотя к нему никого не пускали», – вспоминала Ольга. Зинаида держала дом в состоянии мертвой изоляции.

В какой-то момент планировалось, что Марина приведет Ольгу к окну на первом этаже, рядом с постелью Бориса, но это свидание все откладывалось из-за его мнительности. После инфаркта ему сняли зубной протез, и он был ужасно расстроен тем, как это повлияло на его внешность. Ему невыносима была мысль, что придется увидеться с Ольгой в изуродованном состоянии. «Лелюша меня разлюбит,[591] – говорил он Марине. – Подумайте, ведь обязательно это случится – я сейчас такой урод». Борис был безмерно тщеславен. Он даже врачу не хотел показываться на глаза небритым и, когда уже не мог бриться сам, просил Леонида или брата Александра побрить его. Вполне вероятно, что Борис действительно не мог смириться с тем, что Ольга увидит его изуродованным, что ему хотелось, чтобы она запомнила его тем крепким и сияющим «богом», которого она встретила в 1946 году.

Зинаида впоследствии утверждала, что предлагала Ольге в последний раз увидеться с Борисом, но сам Борис отверг эту идею. Если даже Зинаида на самом деле приглашала Ольгу, а Борис отказался от встречи, то сделал он это в основном для того, чтобы не расстраивать семью и избежать «скандала». Вероятно, он, умирая, был слишком изнурен, чтобы продолжать бороться. Сил у него не осталось.

Новости о серьезности болезни Пастернака вскоре заполонили страницы европейской прессы. Иностранные корреспонденты дежурили у ворот его дачи. 17 мая Жозефина и Лидия послали Зинаиде в Переделкино телеграмму из Оксфорда. Вот ее текст: «ОЧЕНЬ ОБЕСПОКОЕНЫ БОЛЕЗНЬЮ БОРИСА[592] ТЕЛЕГРАФИРУЙ ПОДРОБНОСТИ И О СЕБЕ. ЛЮБИМ МОЛИМСЯ СЕСТРЫ ФРЕДЕРИК».

Невестка Бориса Ирина, жена Александра, ответила им: «19 мая 1960. Москва.[593] У БОРИСА ИНФАРКТ.[594] СЕГОДНЯ ОДИННАДЦАТЫЙ ДЕНЬ БОЛЕЗНИ ВСЕ МЕРЫ ПРИНЯТЫ ШУРА (Александр) ПОСТОЯННО С НИМ НЕ ПОТЕРЯНА НАДЕЖДА НА БЛАГОПРИЯТНЫЙ ИСХОД БУДЕМ ДЕРЖАТЬ ВАС КУРСЕ ПОДРОБНОСТИ ПИСЬМОМ ЦЕЛУЕМ – ИНА».

Увы, врачи ошиблись в прогнозах. Состояние Бориса ухудшалось, и у него диагностировали рак легких.

Ольга перестала получать от него записки: ему больше не разрешали брать в руки карандаш. «Он умолял Марину[595] подать ему маленький огрызочек, который лежал на столе, но Марина не решалась это сделать, а кроме нее, было некому, – печально вспоминала Ольга. – Я жила от одного посещения Марины до другого. Я знала, что, когда она от меня придет к нему, она передаст ему слова ободрения, ласки, моей нежности и моей любви – а это ему сейчас необходимо».

«Мы уже знали, что все, что конец,[596] – писала Ирина. – Мы провожали ее [Марину] до ворот, а сами дожидались выхода сменившейся сестры, уже предупрежденной Мариной о всех наших сложных взаимоотношениях, и та, лишь отойдя от дачи на почтительное расстояние, решалась заговорить и рассказать, как прошла ночь. Уже были кровавые рвоты, потери сознания, что уже доставлена на дачу кислородная палатка. Рентгеновскую установку привезли за несколько дней до смерти. Открылась картина полного ракового поражения легкого, всюду метастазы. От легкого была и эта боль в плече и лопатке».

25 мая Зинаида и ее сын Леонид послали сестрам Бориса в Оксфорд следующую телеграмму: «СОСТОЯНИЕ БЕЗ ИЗМЕНЕНИЙ[597] ЛЕЧАТ ЛУЧШИЕ МОСКОВСКИЕ ВРАЧИ ВСЕ НЕОБХОДИМЫЕ ЛЕКАРСТВА ЕСТЬ НАСТОЯТЕЛЬНО ПРОСИМ ВАС НЕ ОБРАЩАТЬ ВНИМАНИЯ НА ЛЖИВЫЕ РЕПОРТАЖИ BBC О НЕУДОВЛЕТВОРИТЕЛЬНОМ ЛЕЧЕНИИ БОРИСА ПОДРОБНОСТИ ПИСЬМОМ – ЗИНА ЛЕНЯ».

Ответная телеграмма пришла на следующий день: «26 мая 1960 ОКСФОРД ПАСТЕРНАКУ ПЕРЕДЕЛКИНО МОСКВА ОШЕЛОМЛЕНЫ ТЕЛЕГРАММОЙ BBC НИКАКИХ ПОДОБНЫХ РЕПОРТАЖЕЙ НЕ ДАВАЛА НАПРОТИВ ГАЗЕТЫ И РАДИО ПОДЧЕРКИВАЮТ ПЕРВОКЛАССНОЕ ЛЕЧЕНИЕ ОДНАКО НАПРАВИЛИ ВАШУ ТЕЛЕГРАММУ ПРЕССЕ ХРАНИ ВАС БОГ».

Помимо младшей медсестры Марины, за Борисом ухаживала и более опытная женщина, Марфа Кузьминична, которая во время Великой Отечественной войны служила медсестрой на фронте. Она тоже стала навещать Ольгу, окончив смену, и сообщать о состоянии Бориса. «Марфа Кузьминична, всего перевидавшая на фронте, сказала, что мало у кого встречалась такая выдержка, такое присутствие духа в последние часы, как у Б. Л. Она поражалась его терпению», – писала Ирина.

На следующий день одна из медсестер услышала невольный возглас Бориса: «Жоня [Жозефина], любимая сестра моя, больше уж не свидимся!» Когда он снова попросил о встрече со своей второй сестрой Лидией, Александр телеграфировал ей: «27 мая 1960, МОСКВА.[598] ПОЛОЖЕНИЕ БЕЗНАДЕЖНОЕ ПРИЕЗЖАЙ ЕСЛИ СМОЖЕШЬ – ШУРА». Лидия отчаянно пыталась получить визу, даже обращалась напрямую к Хрущеву. Она неделю провела в Лондоне, дожидаясь, пока советские власти примут решение.

29 мая количество сердечных сокращений у Бориса опасно снизилось, но врачи сумели стабилизировать его. В ту ночь он спал крепко. На следующее утро попросил позвать сына. Евгений сидел с ним, пока силы отца таяли. «Он жаловался мне,[599] как мучит его сознание незначительности им сделанного и двусмысленности мирового признания, которое в то же время – полная неизвестность на родине, испорченные отношения с друзьями. Он определял свою жизнь как единоборство с царствующей и торжествующей пошлостью за свободный и играющий человеческий талант. «На это ушла вся жизнь», – грустно закончил он свой разговор».