25 апреля врач диагностировал стенокардию, и Борису был предписан полный постельный режим. Его перенесли из кабинета на втором этаже в маленькую квадратную «музыкальную» комнатку на первом, с видом на веранду и сад. 27 апреля он написал Ольге, объясняя, что испытывает ужасную боль, что пишет лежа, ослушавшись приказа врача. Борис – как это для него характерно! – с нетерпением ждет ее реакции на пьесу, над которой еще предстоит работать и работать: «Там так много неестественной болтовни,[583] которая ждет устранения или переделки». Он описывал мучительные боли и что придется «вычеркнуть (мне кажется) самое меньшее две недели нашей жизни»; велел ей «не предпринимать ничего решительного для свидания». Зная Ольгу, Пастернак опасался, что она может попытаться прийти на «Большую дачу», и настоятельно предостерегал ее против этого: «Волны переполоха, которые бы это подняло, коснулись бы меня и сейчас, при моем состоянии сердца, это бы меня убило. 3. по своей глупости не догадалась бы пощадить меня».

Под конец он писал ей: «Если ты себя почувствуешь[584] в обстановке этого нового осложнения особо обойденной и несчастной, опомнись и вспомни: все, все главное, все, что составляет значение жизни – только в твоих руках. Будь же мужественна и терпелива… Без конца обнимаю и целую. Не огорчайся. Мы и не такое преодолевали. Твой Б.».

Ирина видела отчаяние матери. «Хотя страшное предчувствие, усугубленное тем, что при последнем посещении Б. Л. принес ей рукопись пьесы «Слепая красавица» – прощальный дар, все больше укреплялось в ней, она цеплялась за каждый проблеск надежды: какие-то сны, мнения медицинских сестер, неточные слова врачей – и так до самого конца. «Ирка, как же мы теперь будем жить?» – вырвалось у нее как-то однажды. Имелось в виду – жить, когда Б. Л. не станет».

5 мая в саду «избушки» появился взволнованный Кома Иванов. Он принес Ольге пакет от Бориса, в котором оказалось написанное карандашом письмо. Борис также прислал Ольге диплом Американской академии изящных искусств и литературы в Бостоне, которым чрезвычайно дорожил, гордясь полученным тремя месяцами ранее почетным званием. Он хотел, чтобы Ольга сохранила для него этот документ. Расстроенный Кома сообщил, что у Пастернака в лучшем случае небольшой инфаркт, но лечение затруднено из-за астматического дыхания, вызванного каким-то другим заболеванием.

«Пришли тяжелые дни, – писала впоследствии Ольга. – Я ожидала посланных от Б. Л., и они приходили: это были Костя Богатырев,[585] Кома Иванов – все, кто посещал Б. Л. и с кем он мне посылал свои записки».

В пятницу, 6 мая[586] Борис почувствовал себя немного лучше, он встал с постели и умылся. Затем он решил вымыть голову – и это имело разрушительные последствия. Ему сразу же стало плохо. Трясущейся рукой он сумел написать Ольге последнюю записку. Вечером 7 мая у него случился второй инфаркт.

Литфонд СССР прислал врача, Анну Голодец, и двух медсестер из Кремлевской больницы для круглосуточного ухода за Пастернаком. Голодец обнаружила у Бориса высокую температуру и острую закупорку легких, которая подавляла дыхательную деятельность. Однако он почти не жаловался, решившись скрыть полную картину своей болезни от любимых людей. Борис попросил оставить открытым окно в сад. Там вовсю цвела сирень, которую он очень любил.

Интуитивно Борис догадывался, как сильно Ольга стремится с ним увидеться. В начале его последней болезни она была готова «взять препятствие штурмом»:[587] пойти на «Большую дачу», встретиться с любимым и – вполне естественное желание – быть признанной там как женщина, которая столь много для него значила. Однажды вечером она обсуждала эту мысль с Ириной, Митей и поэтом Константином Богатыревым. Ольга была «вне себя», обвиняла своего друга Константина в трусости, потому что он отказался отнести ее письмо Нине Табидзе, гостившей в те дни у Зинаиды. В этом письме Ольга умоляла Нину сообщать ей новости о здоровье Бориса и быть посредницей между ними. Когда Константин отказался доставить письмо, вместо него это вызвался сделать Митя. Он вернулся почти сразу же и сообщил, что Нина прочла письмо и предупредила, что ответа не будет.

Ирина сострадала матери. «О, как ощутила бедная мать[588] в эти дни горечь своей «обочины», непреложность границы, отделявшей нас от мира «законных», свое бесправие! Сколько бы ни говорил ей Б. Л. по этому поводу и верных, и лукавых слов… отказано ей было слишком во многом».

Даже когда врач, которого Ольга привезла из Москвы, обследовал Бориса и ставил свой диагноз, ее в дом не пустили. «Сердце сжимается, когда вспоминаю ее, прячущуюся у забора дачи, куда пошел привезенный нами врач, – печально вспоминала Ирина, – и так все дни, до самого последнего, когда она, сжавшись, сидела около крыльца, у закрытой двери, за которой прощались «свои».

Старший сын Бориса Евгений, встревоженный тем, что Ольга договорилась со знаменитым кардиологом о лечении Пастернака, опасался скандала, который вызовет эта инициатива, и добровольно взял на себя обязанность каждый день звонить в «избушку» с новостями. Ольга и Ирина были глубоко тронуты его поступком. «Мы были очень благодарны ему», – говорила Ирина. Может быть, он проявил больше сочувствия, чем остальные, потому что Зинаида была его мачехой, и его собственная мать, Евгения, много лет назад оказалась на такой же «обочине».

Наташа Пастернак испытывала к Ольге такую же откровенную неприязнь, как и Зинаида. Поскольку Наташа жила на «Большой даче» в последние недели жизни Бориса, она стала свидетельницей раскола между двумя семьями. Легко понять, почему его вторая семья сплотила ряды против «посторонней». «Ольга была авантюристкой,[589] большой грешницей, – говорила Наташа. – Все близкие друзья Бориса и Зинаиды терпеть ее не могли. Они не подали бы ей руки. Это ставило Бориса в очень трудное положение. Но в конце своей жизни он был больным человеком, и у него была слабость – она».

Борис, разумеется, прекрасно видел, как закипает котел напряжения и ревности между его семьей и его возлюбленной. Пока не стало ясно, насколько он болен, Пастернак еще лелеял надежду, что сестра Лидия приедет к нему из Англии и выступит в роли посредницы. «Дежурившие у его постели медсестры[590] рассказывали, что он говорил: «Приедет Лида – она все устроит». Смысл этих слов был ясен – ему казалось, что Лида хорошо относится к нам, его второй семье, не должна иметь пристрастий к первой и сумеет «примирить» меня с Зинаидой Николаевной. А ему этого очень хотелось».