Вперед выступил Валентин Асмус, профессор Московского университета и друг Бориса. Остро было заметно, что Пастернака не «удостоили» похоронными церемониями, как правило, сопровождавшими похороны членов Союза писателей. Но это были похороны, стихийно организованные русским народом, которым Пастернак восхищался намного более, чем официальными советскими ритуалами. Это была, по словам Ольги, «поистине народная» скорбь.

Асмус произнес надгробную речь:

«Мы пришли, чтобы попрощаться[619] с одним из величайших русских писателей и поэтов, с человеком, одаренным всеми талантами, включая даже музыкальный. Можно принимать его мнения или отвергать их, но, пока русская поэзия играет какую-то роль на этой земле, Борис Леонидович Пастернак будет в числе величайших.

Его несогласие с нашим сегодняшним днем не было несогласием с властью или государством. Он мечтал об обществе высшего порядка. Он никогда не верил в противление злу насилием, и это была его ошибка.

Я никогда не говорил с другим человеком, который был бы так же требователен, так же безжалостен к себе. Мало кто мог равняться с ним в честности своих убеждений. Он был демократом в истинном смысле слова, тем, кто знал, как критиковать своих собратьев по перу. Он навсегда останется примером, потому что защищал свои убеждения перед современниками, будучи твердо убежден в своей правоте. Он обладал способностью выражать человечность в самых высоких словах.

Он прожил долгую жизнь. Но она миновала так быстро, он все еще был так молод, ему еще столько оставалось написать… его имя навеки будет внесено в списки лучших из лучших».

Потом актер Московского Художественного театра прочел стихотворение Пастернака «Гамлет» из «живаговского» цикла. Хотя это стихотворение, как и весь роман, не было опубликовано в Советском Союзе, по словам американского корреспондента журнала Harper’s Bazaar, «тысячи губ начали безмолвно шевелиться в унисон».[620]

Среди скорбящих распространялись списки пастернаковского стихотворения «Август». Когда один человек заканчивал читать какое-нибудь стихотворение, другой начинал следующее. В какой-то момент на возвышение забрался какой-то мужчина, якобы молодой рабочий, и принялся выкрикивать: «Спасибо вам от имени рабочего человека! Мы ждали вашу книгу. Увы, по хорошо известным причинам она не вышла. Но вы подняли имя рабочего класса выше, чем любой другой».

Чиновники из Литфонда, страшась легковозбудимой, неприручаемой природы толпы, поспешили объявить панихиду закрытой. Кто-то понес к гробу крышку. Ольга, стоявшая в нескольких шагах от Зинаиды, наклонилась, чтобы поцеловать Бориса в лоб. «И какая-то туманная прострация[622] этих страшных дней сменилась вдруг слезами. Я начала плакать, плакать, плакать. И плакала, уже не заботясь о том, как все это будет выглядеть, как мне надо держаться, «что скажут люди».

«Она замерла,[623] и несколько мгновений не говорила, не думала и не плакала, покрыв середину гроба, цветов и тела собою, головою, грудью, душою и своими руками, большими, как душа, – писал Пастернак о скорби Лары в «Докторе Живаго». – Ее всю сотрясали сдерживаемые рыдания. Пока она могла, она им сопротивлялась, но вдруг это становилось выше ее сил, слезы прорывались у нее и она обдавала ими щеки, платье, руки и гроб, к которому она прижималась».

Какой-то чиновник вышел вперед[624] и взволнованно сказал: «Довольно, нам эти митинги ни к чему: закрывайте!» Кто-то начал выкрикивать из толпы: «Убит Поэт!» И толпа ревела в ответ: «Позор! Позор им!» Домработница Пастернака положила ему в гроб заупокойную молитву. Потом, когда крышку приколачивали к гробу, раздались еще выкрики: «Слава Пастернаку!»

Почти все пришли с цветами, и, когда гроб стали опускать в землю, скорбящие передавали цветы друг другу над головами толпы. Это было одно волшебное, волнующееся море цветов, плывущих над собравшимися. Вдруг совершенно неожиданно начали звонить колокола расположенной поблизости церкви Преображения Господня. Гроб опускался в могилу, первые комья земли посыпались на крышку, и толпа начала скандировать: «Слава Пастернаку! Прощай! Слава!» Слова эхом неслись над окрестными полями.

Долгое время собравшиеся – студенты, в том числе оппозиционные, и другая молодежь – отказывались уходить с кладбища. Они оставались подле могилы, читали стихи и жгли свечи. Вечер ознаменовался громом и сильным ливнем. Люди прикрывали свечи ладонями, оберегая их от тяжелых дождевых капель, и не сдавались, не уходили, декламируя в дрожащем свете свечей одно стихотворение за другим.

Через пару дней после похорон[625] два старших офицера КГБ прибыли на квартиру в Потаповском и потребовали, чтобы Ольга передала им рукопись «Слепой красавицы». Когда она стала мужественно сопротивляться, говоря, что рукопись не ее собственность, не ей и отдавать, один из мужчин заметил: «Я бы не хотел сейчас приглашать Ольгу Всеволодовну в то учреждение, которое ее травмирует безусловно больше, чем разговор в частной квартире». А его коллега добавил: «И не забывайте, что нас в машине шестеро – мы и силой можем забрать рукопись».

Преследования только начинались. 16 августа, меньше чем через три месяца после того, как они отобрали «Слепую красавицу», агенты КГБ снова приехали к Ольге. Розовощекий полный мужчина в светлом плаще ворвался в ее гостиную и с самоуверенной улыбкой объявил: «Вы, конечно, ожидали, что мы придем? Вы же не думали, что ваша преступная деятельность останется безнаказанной?» Они обыскали «избушку» и конфисковали немногие оставшиеся у Ольги драгоценные документы. После этого Ольгу отвезли на Лубянку. Ее худшие опасения – что она, если не получит фамилию Пастернака, станет уязвима для преследований, если не смерти, – оправдались.