Похороны были назначены на четыре часа дня в четверг, 2 июня. Наконец, накануне на обороте последней страницы «Литературной газеты» вышла маленькая заметка: «Правление Литературного фонда[610] СССР извещает о смерти писателя, члена Литфонда, Пастернака Бориса Леонидовича, последовавшей 30 мая с. г. на 71-м году жизни после тяжелой, продолжительной болезни, и выражает соболезнование семье покойного».

О времени и месте проведения панихиды не было сказано ни слова. Объявления, написанные от руки на больших листах бумаги или на страничках, вырванных из тетрадей, расклеивали в электричках, рядом с кассами московского Киевского вокзала, на платформе станции Переделкино. Трогательная дань памяти Бориса: когда милиция срывала развешанные объявления, на их месте сразу же появлялись новые с текстом: «Товарищи! В ночь с 30 на 31 мая 1960 г. скончался один из Великих поэтов современности Борис Леонидович ПАСТЕРНАК. Гражданская панихида состоится сегодня в 15 час. ст. Переделкино».

Второе июня выдалось жарким. В любимом саду Бориса пышно цвела розовая и белая сирень. Свежесрезанные сосновые ветви, защищая газон, укрывали лужайку. С раннего утра люди, одетые в черное и несущие охапки сирени, совершали паломничество со станции на переделкинское кладбище. Милиция уже расположилась на подходах к поселку, и всех, кто приезжал на машинах, заставляли припарковать их и идти пешком.

«С раннего утра[611] электрички, шедшие из города, привозили скорбящих в Переделкино – одна за другой шли волны друзей и незнакомцев, местных крестьян и рабочих, всех тех, для кого Пастернак значил или только начинал значить так много, молодых и стариков – в основном молодежь собиралась в его доме для последнего прощания, – писала Лидия, которая наконец получила визу[612] и приехала через три дня после похорон. – Откуда они узнали? Душный воздух, тучи, шепчущаяся листва, должно быть, сказали им. Из дома в дом, по телефонным проводам, из уст в уста трагическая новость распространилась по всей России. Само молчание кричало о ней».

Американский критик Ирвинг Хоу оказался прав, когда писал в 1959 году: «Каковы взгляды Пастернака[613] на будущее коммунистического мира, я не знаю. Но верю: если – и когда – свобода в России будет возрождена, люди станут считать его тем, кто, оставаясь в стороне от политических мнений, был верен правде их мучений. И за это они будут чтить его». И в тот день они почтили его.

Идя из Измалкова к «Большой даче», Ольга заметила, что в окрестностях полным-полно незнакомых людей. Дорога перед дачей была заполонена западными корреспондентами; некоторые ради лучшего обзора даже забрались на деревья или стояли на ящиках у изгороди. Внутри дома в главной гостиной был установлен открытый гроб, почти похороненный под охапками цветов. Бориса одели в любимый серый отцовский костюм. Художники сменяли друг друга, делая зарисовки. Ольга смотрела на них – так же как некогда Борис смотрел, как Леонид рисовал Толстого на смертном одре. Мария Юдина и Святослав Рихтер играли Шопена – медленная всепроникающая мелодия наполняла комнаты. Ольга протолкалась сквозь толпу, чтобы бросить взгляд на тело Бориса, затем, рыдая, вернулась туда, где провела последние дни его болезни – на крыльцо. «За окном шло прощанье. Уже совсем отчужденно ото всех, к нему входящих, лежал мой любимый. И я сидела у своей запертой двери, – писала она. – Туман, в котором я жила, отброшенная первыми словами Марфы Кузьминичны – «он умер», еще продолжался, бросая меня для передышки к будничной повседневности. Заняли же меня на какое-то время поиски платья для похорон… Ходила за Ариадной по магазинам и как в спасение погружалась в усталость, в сонную надежду, что проснешься – а этого не случилось. Боря снился живым, стучал в окно прутиком. И может быть, снится этот ветреный, страшный солнечный день».

Ольга смотрела, как вскоре после четырех часов дня гроб выносили из дома под «Похоронный марш» Шопена, и музыка летела вслед ему. Сыновья Бориса, Евгений и Леонид, были в числе несших гроб. «Из раскрытых окон передавали в сад цветы[614] – охапку за охапкой. Из дверей вынесли венки, крышку гроба… Закачался на крыльце открытый гроб…»

Когда Ирина взглянула на Бориса и увидела лицо человека, который заменил ей отца, он показался ей незнакомцем: пожилым, спокойным и отчужденным. Впоследствии она писала: «Если смерть иногда[615] гениально освобождает от чего-то лишнего, второстепенного лицо ушедшего в небытие, неожиданно, странно подчеркивая вдруг главное, доселе невидимое в нем окружающим, – то здесь этого не случилось. Смерть, сколько он ни размышлял о ней, сколько ни писал и ни готовился к ней, не стала ему сродни. Она была не из его обихода. У них не оказалось общего языка. Она не сумела к нему примениться – она его просто подменила».

«Смерти нет.[616] Смерть не по нашей части, – писал Борис в «Докторе Живаго». – Смерти не будет, потому что прежнее прошло. Это почти как: смерти не будет, потому что это уже видали, это старо и надоело, а теперь требуется новое, а новое есть жизнь вечная».

Ольга шла в процессии за гробом Пастернака. В какой-то момент ее затерла толпа. Друзья, в том числе Гейнц Шеве и Люся Попова, сумели провести ее к кладбищу коротким путем через вспаханное картофельное поле.

«Место для могилы Б. Л. выбрано[617] красивейшее, лучше невозможно – открытое со всех сторон, на пригорке под тремя соснами, в видимости от дома, где поэт прожил последнюю половину своей жизни». Гладков дивился количеству скорбящих – по его оценкам, людей пришло больше трех тысяч. «Для каждого здесь находящегося этот день – огромное личное событие и то, что это так, – еще одна победа поэта».

В толпе, собравшейся у могилы, было много репортеров, фотографов и съемочных групп с жужжавшими камерами, которые проталкивались в первые ряды. И, разумеется, информаторов КГБ. «Вот и процессия с гробом,[618] – вспоминал Гладков. – Перед тем как опустить его на землю рядом с могилой, его почему-то поднимают над толпой, и я в последний раз вижу исхудалое, прекрасное лицо Бориса Леонидовича».