ценим, уважаем, потому что она прилежная, честная и… и хорошая!

Мари Микеш вскочила и, громко плача, выкрикнула:

— Тетя Марта, мы тоже смеялись… мы все смеялись, тетя Марта!

— Сядь! Сейчас я говорю! — На висках учительницы вздулись синие жилки; сжатой в кулак рукой она резко стукнула по столу и посмотрела на Жанетту сверху вниз. — Артисткой хочешь быть? Думаешь, рабское подражание голосам и движениям — это достижение искусства? Этим обезьяны занимались в первобытных лесах! Артист отдает все, что у него есть самого лучшего — сердце, душу, все свои знания, — истолковывая то, что хотел сказать писатель. И я надеялась, что мы готовим тебя именно к этому. Но ты, Рошта, тут балаган затеяла, и ничего больше!

Тетя Марта отвернулась от Жанетты, почти терявшей сознание, и тут же, подойдя к Эстер, с нежностью обняла ее.

— Не бойся, — мягко сказала она, прижимая ее к себе, — не печалься, дитя мое. Ты поправишься, только жди терпеливо этого, не торопись. А для твоих родителей и для нас ты дорога и сейчас, мы гордимся тобой и хотим одного — чтобы у нас в стране было побольше таких хороших и полезных людей! Не плачь же!

И Марта Зойом погладила веснушчатое личико, крепко прижавшееся к ее юбке. В напряженной тишине невнятно прозвучал дрожащий, задыхающийся голос Эстер:

— Она ведь только пошутила, тетя Марта! Она не хотела меня обидеть…

— Надеюсь, у Рошта хватит чести и совести сказать тебе об этом. — Марта Зойом снова поднялась на кафедру и раскрыла классный журнал. — Кто сегодня отсутствует?

Урок тянулся мучительно медленно. Жанетта сидела на своей парте, все еще в пальто и в красной шапке, надвинутой на лоб, почти не замечая происходящего вокруг нее. Позади шмыгала носом Бири Новак. Она бросила Жанетте на колени сложенную записку, но Жанетта не шевельнулась. Ей казалось, что какая-то невидимая сила пригвоздила ее к месту, что никогда больше она не сможет покинуть эту скамью позора, куда посадили ее, заклейменную, выставив для всеобщего обозрения. Жанетта не пошевелилась и тогда, когда по всему зданию школы разнесся звонок. Она пришла в себя, лишь услышав голос Эржи Шоймоши:

— Выйди в коридор, Аннушка. Надо проветрить.

Тогда она вышла в коридор, медленно спустилась по лестнице. Школьный сторож окликнул ее, но она не остановилась и двинулась дальше, продолжая свой путь среди распускающихся деревьев, машинально вдыхая аромат весенних цветов и запах влажной земли. Не глядя на дощечки с названиями улиц, она как во сне шла к дому № 97 по улице Текели. Когда она пересекала площадь Бароша, кто-то чужой схватил ее за руку и сердитым голосом сказал:

— Ведь красный свет зажегся! Не видишь, что ли? Вот накостылять бы тебе шею, негодница!

«Накостылять шею… накостылять шею…» Какое странное выражение! — вертелось в голове Жанетты. — А еще говорят: «Дать по шее» и «Сесть на шею». Почему все «шея» и «шея»?»

Привратница дала, ей ключ и спросила:

— Что стряслось-то, Аннушка? Кровь пошла из носу, что ли?

Жанетта не ответила. Она отперла дверь и, в пальто, в шапке, бросилась на диван. Важнее всего то, что тети Вильмы нет дома. А когда тетя Вильма придет, Жанетта будет уже мертва… Она вытянулась и сложила на груди руки. Этого нельзя пережить… Нет-нет, она не переживет этого! И Жанетта вдруг заплакала навзрыд. Горло словно сжимала чья-то грубая рука. Девочка всхлипывала, захлебывалась, ее чуть не рвало. Задыхаясь, она бормотала в тишине пустой квартиры: «Бабушка… дорогая бабушка… я хочу домой!»

Устав от рыданий, она уснула. Тетя Вильма, вернувшись, растерянно склонилась над нею, трогала ее руки, ноги:

— Ты заболела, Аннушка, маленькая моя? Ну говори же, не пугай Вильму!

Жанетта моргала опухшими от слез глазами, с трудом приходя в себя. И вдруг все случившееся разом обрушилось на нее.

— Желудок, — сказала она. — Так больно!

— Я уж вижу — еда вся цела, даже не притронулась. Ищу пальто твое на вешалке — нету. Ох, и напугала же ты меня!.. Подожди, вот я сейчас постелю тебе. Покажи, где болит, девочка моя, солнышко!

Низкий, ласковый голос тети Вильмы согревал душу, успокаивал. По крайней мере, этот голос она унесет с собой в могилу, а не тот, другой, хлеставший ее, словно кнутом… Жанетта позволила тете Вильме раздеть себя, уложить в постель; послушно показала язык и с лицом мученицы пила из ложечки горячий чай, закусывая сухариками.

Тетя Вильма внесла в комнату Жанетты свои книги и тетради. Она не хотела оставлять девочку одну даже на ночь, но Жанетта, ласково улыбаясь, уговаривала ее:

— Ложитесь спокойно, тетя Вильма, я уже совсем хорошо себя чувствую.

— Может, врача вызвать? — тревожилась Вильма Рошта.

— Зачем? Стоит ли беспокоить доктора из-за того, что живот у меня разболелся?

Тетю Вильму глубоко взволновала нежность девочки, ее задумчивый взгляд и болезненный голос. Она с трудом рассталась с Жанеттой. Уже переодевшись в длинную, до пят, ночную рубашку с лиловыми цветами, она снова зашла к девочке, чтобы укрыть ее и еще раз обстоятельно исследовать, не обложен ли язык. Затем она погасила свет и удалилась, на этот раз, кажется, окончательно.

Тогда Жанетта бесшумно соскочила с кровати и присела у солдатского сундучка. Нежно погладив его рукой, она открыла замок и стала рассматривать свои сокровища. Последнее время они лежали здесь в полном забвении. Вот эту сломанную подкову когда-то нашел на шоссе Андрэ Вавринек. Это было летним вечером, на закате… Они стояли в засаде, притаившись за кустами, окаймлявшими шоссе, и швыряли камнями в американские машины… А бо́льшую часть гвоздей подобрал маленький Стефан; он целыми часами просиживал в сарае и, скорчившись, колотил камнем по кривым гвоздям, стараясь их выпрямить. А открытки со святыми приносила Мари Жантиль. В школе она вечно обменивала их, усердно расхваливая вновь приобретенные картинки: «Погляди, это ведь полотняная бумага, а не какая-нибудь обыкновенная… она гораздо прочнее, понимаешь!» Сколько всякой всячины скопилось в сарае! Были там среди прочих богатств и три конька — все три на одну