карательным или дисциплинарным мотивам пребывания, а также и в благотворительных целях: больницы, дома для бедных или другие сборы для нищих, королевские тюрьмы, тюрьмы для духовенства и для должностных светских служителей, места, где возможно проживать по очень многим причинам, кроме как в одном лишь ожидании приговора или пыток, женские и мужские монастыри, галерные работы и т. д. Существенность материальной составляющей этих мест неоспорима; они становились предметом многократного использования, подвергались переназначениям и различным приспособлениям с течением времени и в соответствии с возложенными на них поливалентными функциями, от искупления за содеянное до наказания, от простой помощи узникам до смены заключенными их вероисповедания. Эти места заключения привлекли вложения и спровоцировали реформистские дискурсы еще до начатых в XIX веке строительств новых тюремных сооружений, охраняемых и специально предназначенных для исполнения мер в виде лишения свободы и, теоретически, для подготовки к последующей социальной реинтеграции осужденных.

Этот обходной маршрут, который мы здесь совершаем, представляется своего рода «символом веры» для новой истории мест тюремного заключения, которая утверждается сегодня и выражением которой является это издание. Прежде всего, речь идет о том, чтобы вписать нашу рефлексию о происхождении и практике лишений свободы в длительную временную перспективу, не ограничиваясь при этом периодом крупных пенитенциарных реформ, которым до сих пор отдается предпочтение в большинстве исследований, ни также наследием Просветителей, которое, «изобретая тюрьму», намеревается гуманизировать репертуар уголовных санкций Старого режима. Начиная с момента нашей эмансипации от строго установленной связи между местами лишения свободы и правовыми санкциями нам удается выявить разнообразие причин, которые приводят к интернированию людей, разнообразие самих форм этого интернирования и, следовательно, многофункциональный характер карцеральных учреждений. Эта многофункциональность к тому же часто связана с материальными особенностями этих мест, с «самостроем», которым они оказываются, она просматривается также через их различные использования, которые при этом разворачиваются. Такова одна из точек входа в диалог, который объединил авторов этой книги.

Защита такой точки зрения приводит к рассмотрению смешанного характера мест и практик заключения в динамическом и сравнительном ключе начиная здесь со Средневековья и заканчивая современной эпохой. Однако это не предполагает какого-то упорного, линейного поиска «истоков» современной тюрьмы. Такой подход, бедный в плане поиска генезиса, подверженный риску телеологии, оказался бы слишком упрощающим. Зато стало возможно выделить широкий спектр практик, соответствующий видам наказаний, искупления, исправления, которые постоянно обновляются с течением времени и в зависимости от места: от изгнания до депортации, от принудительных работ до тюремного заключения. Следует принимать во внимание роль пространственной изоляции, уединения как исправительного средства в различных формах, данных им.

Это первое перемещение, хронологическое, быстро вынуждает нас совершить второе, но уже пространственное и географическое. Здесь приведены примеры, которые отправят читателя в путешествие из Королевства Франции в Российскую империю, из Нидерландов и из Священной Германской империи в Испанию и в Англию. Книга, которую мы держим в руках, – это вклад в демонстрацию того обстоятельства, что «диффузионистские» интерпретации международного развития пенитенциарной тюрьмы (prison pénale) в качестве изобретения Запада, которому якобы предназначалось затем распространиться по всему миру, в настоящее время вызывают сомнения. Совершенно ясно: старая Россия здесь не оказывается неким далеким завершением Европы, идущим c «опозданием» и предназначенным для адаптации модернизирующих решений прибывших из других стран. Об этом свидетельствует активная роль российских экспертов и официальных лиц в международных тюремных конгрессах. Начиная с 1777 года эксперты из Санкт-Петербурга, приезжающие на знаменитый конкурс Шалон-сюр-Марн, посвященный «способам уменьшения попрошайничества, делая бедных полезными для государства», показывают, что их заинтересованность и предложения далеко не односторонни, что обсуждаемые решения не принимаются пассивно.

Помимо разнообразия учреждений и мест тюремного заключения, здесь следует усматривать не единую матрицу, которая налагала бы на тела заключенных усиленную дисциплину, сопутствующую развитию Государства эпохи модерна и капитализма, а, напротив, узреть за этим своего рода полицентризм различных диспозитивов лишения свободы. В самых недавних работах эти диспозитивы рассматриваются в качестве самой сердцевины колониальных империй. C этих пор настоятельно обращается внимание на существование обменов и займов, на гибридизации, которые тут образуются; мы также стараемся уберечь исследование от «tabula rasa» (чтобы оно не начиналось с «чистого листа». – Примеч. пер.) и чтобы не оказались забытыми системы тюремного заключения, которые уже существовали и предшествовали той или иной якобы основополагающей реформе. Общие точки и расхождения, существующие между этими местами и этими пространствами, не могут пониматься исходя только из шкалы отставания или шкалы эпохи модерна. Принятие такой перспективы требует внимательного отношения к институциональному, социально-политическому и культурному контексту, а также к грузу определенных ограничений (бюджеты, схемы снабжения, демография и пространство), в которых разворачиваются и испытываются диспозитивы тюремного заключения. Даже оставаясь, в европейском масштабе, предметом дискуссии, здесь выступают формы Государства, более или менее компактного и централизованного, его превалирующие артикуляции с местными властями, балансы, существующие между светскими властями и церквями, степени формализации права, а также способы самоорганизации социальных регулирований и разрешения конфликтов, в том числе семейных. Удивительно, но конвергенции во времени и в пространстве проявляются, возможно, не столько вокруг более или менее строгих практик заточения узников, сколько в пользу других ограничений, таких как принудительные работы, которые становятся широко применимы и образует своего рода общую нить, все еще мало изученную, между английскими workhouses (работными домами) и французскими Hopiteaux General (госпиталями общего профиля), между дисциплинарными домами Северной Европы и монастырями-богадельнями и монастырями-долгаузами, не говоря уже о более современных формах исправительных колоний и других рабочих лагерей.

Эти вопросы о разных видах деятельности, навязываемых заключенным, складываются в третью область, которая теперь занимает исследователей, – это жизнь и социальные взаимодействия в местах заключения под стражей, обмены и циркуляции, которые их питают и которые их открывают для окружения, иногда за тысячу лье от места, репрезентирующего самое строгое ограждение, установленное регламентом. Различные использования тюремного пространства и само «сообщество заключенных» с его иерархиями, его изворотливыми практиками и границами толерантности находятся здесь в самом центре новых вопросов историков, подпитанных, в частности, работами социологов.

Будучи плодом диалога между исследователями из многих стран, в частности из Германии, Франции, Бельгии и России, этот предстоящий к прочтению сборник знаменует собой ускоренную интернационализацию и обогащение историографии, давно опиравшейся на корпус работ «классиков», упомянутых во введении. Располагающееся на перекрестке истории правосудия и преступности, истории администрации и Государства, истории церкви и городов (тюрьма долгое время была городским устройством), истории трудоустройства и помощи бедным, это строительство истории мест тюремного заключения теперь обращается к новым пространствам и расширяется в хронологическом порядке; оно приумножает количество сравнений и масштабов анализа. Об этом динамизме свидетельствуют многочисленные публикации на разных