Я снова оказываюсь в «графстве», разъезжаю от одного госпиталя к другому. В одном полевом госпитале мы оперируем тяжелый случай газовой гангрены, ее коричневую форму. Она менее опасна. Голубая форма намного хуже, а самая опасная – белая газовая гангрена, ее трудней всего диагностировать. Коричневая окраска возникает в результате разложения крови.

Люди Венка построили в саду госпиталя баню. За ней присматривает молодой Иван – славный парень, преданный и отзывчивый. Хотя я себя не очень хорошо чувствую – приступы поноса снова вызывают мучительные судороги кишечника, – я все равно иду в баню попариться. Молодой русский тщательно растирает меня. И все равно мне дурно. Я предчувствую что-то недоброе. Дело в том, что какое-то время назад здесь, у Венка, я обнаружил у себя в рубашке вошь. Неужели эта бестия меня укусила?

После бани мне становится так плохо, что я вынужден лечь. Мы спим в комнате Венка втроем. Сегодня его пригласили в дивизию. Когда поздно ночью он возвращается, я все еще не сплю, меня лихорадит, я обливаюсь потом.

Венк тихо заходит в комнату. Он бросает на меня взгляд, я не шевелюсь и притворяюсь спящим. Венк садится за письменный стол и зажигает свечу. Я вижу, как в ее мерцающем свете он рассматривает фотографии своей жены и детей. Он достает их из сумки и расставляет перед собой. И едва слышно шепчет что-то. Он разговаривает со своей женой, со своими детьми.

Они – это чудо в его жизни, непостижимое для него чудо. Он не может поверить в то, что они принадлежат ему, что они живы. Я чувствую, как сжимается и колотится мое сердце. Что он говорит и как он это говорит – переворачивает душу. У меня перехватывает дыхание. Его слова, его запинающийся шепот… я не все понимаю, но чувствую и слышу, что он произносит: «Вы… часть меня… часть моего существа… моей души…»

«Не подслушивай», – внушаю я себе. То, что он произносит, раскрывает глубины его души, это его личная тайна. Я не двигаюсь, но я ведь не могу заткнуть себе уши. Его тихий шепот насквозь пронизывает меня, проникая в самую душу. Человек говорит о своей беде, о том, что происходит в глубине его сердца.

Венк, такой твердый и неприступный… закрывает глаза руками. И плачет. Я уже не смотрю на него, но слышу его рыдания. Это плач отчаявшегося, во всем сомневающегося человека, печаль которого неизмерима. Его слезы проклинают злополучную войну.

Проходит довольно много времени, затем он снова складывает все фотографии. Идет к своему топчану и скидывает с себя униформу, гасит свечу, растягивается на соломенном тюфяке, беспокойно ворочается. Его тревога передается и мне. Я тоже не могу заснуть. Вспоминаю своих дорогих и любимых на родине, жену, маленького сына, тоска по ним тяжело угнетает меня. И снова все смешивается в лихорадочном сне.

На следующее утро я прошу Венка обследовать меня. Он терапевт. Он быстро ставит мне диагноз:

– Ясное дело, мой дорогой. И вас не миновало. Малярия. Не беспокойтесь, все не так страшно.

Проходят долгие дни в окружении. В Дно отправляется самолет и забирает меня с собой. Воспользовавшись случаем, я докладываю новому главному врачу армии о положении в зоне окружения под Демянском и между делом совершенно безобидно задаю вопрос:

– Почему, господин генерал-майор, вы сами не слетаете туда и не посетите дивизионные медпункты и полевые лазареты?

Он реагирует, как я и предполагал:

– Это совершенно исключено. Я не могу уехать отсюда, я здесь совершенно незаменим.

Я молчу и лишь думаю про себя: «Канцелярская крыса, салонный боец!»

Порхов. После долгого перерыва я продолжаю пластическую операцию. Первый лоскут прижился хорошо, внутренняя часть носа уплотнилась. Однако из-за чрезмерного напряжения довольно трудно пересадить участок кожи с другой руки.

Операция на нижнем веке мне не удалась; небольшой специальный лоскуток не получает достаточного питания и отторгается. Значит, подождем, пока не приживется второй лоскут, затем снова попробуем реконструировать нижнее веко.

В последние дни мы, врачи, часто обсуждаем ситуацию на фронте и задаемся вопросом: почему не оставить окруженную территорию под Демянском и не вывести оттуда войска? Однако присутствующие здесь высокопоставленные офицеры заявляют: «Отсюда фюрер собирается начать новое наступление на Москву».

– Да неужели он совершенно ничего не знает о том, что здесь творится, какая здесь обстановка? – в изумлении спрашиваем мы. – Был ли он вообще хоть раз на фронте?

На такие вопросы высоким господам нечего ответить. Они дожидаются новых приказов. Человеку, привыкшему ждать приказов, не стоит морочить себе голову вопросами. В принципе все эти господа думают так же, как мы, но они молчат.

На линии фронта началось наступление.

Командование армии полагает, что ситуация на слишком узком перешейке становится критической. Нужно приготовиться к тому, что русские в подходящее время, то есть зимой, со всей мощью обрушатся на десантный мост, чтобы заново отрезать подступ к Демянску. Здесь самое слабое звено нашего фронта, над перешейком висит постоянная угроза.

Поэтому командование решает перейти в наступление, чтобы расширить перешеек и захватить территорию между Ловатью и Редей, откуда постоянно исходит опасность.

Под покровом ночи 25 сентября наши егерские отряды пересекают Ловать и собираются около Зубкомикова. 26 сентября они занимают позиции, чтобы на рассвете 27-го начать наступление с целью захватить врасплох передний край обороны русских к западу от Майлуковых Горок и совершить прорыв, после чего продвигаться до Корочина, чтобы обезопасить северный фланг.

Операция проходит успешно. Все цели достигнуты. После зачистки пресловутого ольхового перелеска образовался новый оборонительный рубеж. Десантный мост удалось существенно расширить, тем самым обезопасив перешеек. Однако жертв очень много, мы понесли большие потери. Почти все командиры рот погибли или тяжело ранены.

Согласно приказу в конце месяца я должен сделать четыре доклада на научной встрече консультантов северной группы армий. Интересно, как они себе это представляют? Скромными этих господ никак не назовешь.

Короткое лето быстро близится к концу. На сером дождливом небе висят темные тучи. На землю непрестанно падают тяжелые капли, размывая почву. Началась распутица. Уже в пять часов вечера темнеет, и в сумерках собираются мародеры. Мы зябнем холодными октябрьскими днями, и от мрачного настроения, нависшего над бескрайней страной, сжимается сердце. На полях еще кое-где колосятся недозревшие стебли злаков, чьи усики уже загнивают, а золотистые листья берез, кружась в воздухе, опускаются на землю.

Зима нас пугает. Что она принесет? Как мы переживем ее? Воспоминания об ужасной зимней битве тяжким грузом лежат на сердце у всех солдат. При мысли о будущем нас охватывает ужас. Между тем, когда я нахожусь в зоне окружения, приходит секретная телеграмма, доставленная мне через главного врача армии. Я вскрываю телеграмму и, не веря собственным глазам, читаю: «Северная группа армий. Профессору К. срочно отправиться в Псков. Явиться к профессору доктору Евгению Бирхеру, полковнику швейцарской армии, в военный госпиталь в Пскове».