– А что же вам теперь делать, что вы собираетесь делать?

В его вопросе слышится панический ужас. Он тронут до глубины души, он смотрит в пропасть.

– Теперь, – отвечаю я разочарованно, – уже ничего не сделаешь. Нам, врачам, приехавшим служить на фронт, несмотря на убежденность, что все это плохо кончится, не остается ничего другого, как исполнять свой врачебный долг – помогать и лечить. И дело стоит того, потому что фронт сохранил чистоту. Он еще не замарался. С солдатом все в порядке. Именно он – а не руководство – выстоял в беспощадном зимнем сражении, именно он, стоя при сорокаградусном – пятидесятиградусном морозе в своем окопе, брошенный на произвол судьбы, не допустил развала фронта. Да, Бирхер, в этом только его заслуга, не правительства или военных, потому что вплоть до командира батальона все были лишены полномочий и превратились в простых подчиненных, вечно ожидающих приказов. Никто больше не имел права действовать по своему усмотрению и под свою ответственность. Результат – глубокая озлобленность.

Уже спокойным голосом я добавляю, глядя на Бирхера:

– Теперь вы понимаете, почему я здесь? Ради солдат, я принадлежу им.

– Да. – Он подходит ко мне и, глубоко тронутый, берет меня за руки. – Да, – с трудом произносит он, – теперь я вас полностью понимаю.

Когда мы прощаемся, я снова повторяю:

– Не забывайте о солдате, господин Бирхер. Рассказывайте о его нуждах, о его преданности, когда вернетесь на родину. Прощайте!

Растроганный до глубины души, он ничего не говорит и лишь смотрит мне вслед, когда я покидаю его.

Конец октября. У меня должен состояться разговор с майором медицинской службы из инспекции по использованию противогангренозной сыворотки. Фамилия его Разина. Я дожидаюсь в приемной. На столе лежит препарированный поблекший череп с зияющей на затылке дырой. Рядом – золотой орден на цветной ленте. Двери открываются. Майор, коренастый человек с умными глазами, скорее ученый, чем офицер, пожимает мне руку и приглашает в свой кабинет. Он, как всегда, непринужден и приветлив. Я немного смущенно спрашиваю:

– Что это за череп со странной дыркой на затылке? Он серьезно смотрит на меня, затем говорит:

– Его достали из братской могилы десяти тысяч польских офицеров – под Катынью, – он был там захоронен. Иваны перебили их всех – выстрелом в затылок. Предположительно, это польский офицер высокого ранга.

– А орден?

– Высшая награда польской армии за храбрость, так сказать, их Pour le Mérite.[42]

Мы оба молчим. В комнате так тихо, что слышен шум, доносящийся с улицы. Только потом мы начинаем обсуждать новые методы борьбы с газовой гангреной. Несколько раз звонит телефон.

Вдруг мой взгляд случайно падает на карту территории вокруг Сталинграда, лежащую на соседнем столе. Там сражается 6-я армия, продвинувшись далеко вперед широким фронтом, поддерживаемая с флангов румынскими и итальянскими армиями. Зима уже наступила, земля промерзла, снег покрывает бескрайние просторы.

Я напряженно смотрю на странную карту: наш фронт под Сталинградом обрамляют ярко-красные линии, обозначающие район стратегического сосредоточения и развертывания вражеских сил. Заняв огромную территорию, они приготовились к нападению на город. Невиданное скопление войск! Закончив телефонный разговор, майор Разина замечает, как сильно меня приковала к себе эта карта.

– Вам, собственно говоря, совершенно не нужно было это видеть. – И ворчливо добавляет: – Расположение врага под Сталинградом поднимает настроение, вы не находите?

– Почему же 6-я армия не уклонится от встречи с таким скопищем русских сил? – вылетает у меня. – Ведь русские в десять – двадцать раз превосходят нас по численности.

– Не знаю. Приказ фюрера! Наступать, в случае необходимости занимать круговую оборону и сражаться до последнего солдата. Это известно.

Глубоко подавленный, я прощаюсь.

22 октября. Сильнейший мороз. Зима снова выпускает свои когти, чтобы вцепиться в нас. Земля вся в снегу, зимние пути свободны, реки скованы льдом.

С аэродрома Тулебли в страшную пургу летим в окруженный Демянск. Меня удивляет, что «юнкерсы» вообще могут взлетать при такой погоде. Это мой пятый перелет в Демянск. Нас страшно кидает из стороны в сторону, как в корыте, однако благодаря метели мы относительно спокойно проносимся над Ловатью, в безопасности от русских зениток. Иванам ничего не видно, они стреляют на слух. На какое-то мгновение под нами промелькнула Ловать со своим «чертовым» мостом. Затем машина кружит над Демянском, и мы гладко приземляемся на заснеженный аэродром. На автомобиле меня довозят до полевого госпиталя Венка. Мне нехорошо, лихорадит, голова раскалывается на части, кости болят. Кровообращение очень неустойчивое. Это лихорадка? Я не знаю.

Через два дня мне становится лучше. Я еду в Новые Горки, чтобы сделать доклад о последних достижениях нашей военно-полевой хирургии. Собирается аудитория из шестидесяти врачей.

В воздухе что-то витает. Мы чувствуем это. Солдаты рассказывают, что объявились новые русские батареи. Постепенно они набивают руку. По ночам за позициями противника слышится беспорядочный шум, который предвещает готовящееся нападение.

Я снова в полевом госпитале Демянска и держусь спокойно. В то время как вдали разрываются бомбы, Торбек рассказывает мне о своих опытах с искусственным повышением температуры при обморожениях. Он сравнил результаты применения пирифера с результатами других методов, используемых для расширения сосудов. Результат соответствует моим представлениям и надеждам. Из-за искусственного повышения температуры организм вынужден отдавать тепло, и артериальные сосуды действительно интенсивно расширяются. Эффект на удивление сильнее того действия, которое оказывают все остальные сосудорасширяющие средства, зачастую он даже сильнее блокировки нервных окончаний новокаином. В заключение Торбек показывает мне одного пациента, которому он ежедневно отмечал демаркацию*[43] на коже. Теперь я сам могу убедиться, как после искусственного повышения температуры граница между живым и поврежденным участками ткани все больше отодвигается на периферию. Отек в месте обморожения, то есть скапливание жидкости в тканях, скоро должен исчезнуть, а волдыри высохнуть. Действительно, удивительное и радостное открытие.

Мы все еще стоим в коридоре, как внезапно с улицы доносится шум моторов вперемешку с топотом, приказами и жалобными воплями. Мы вздрагиваем от испуга и бежим к выходу. Подъехали «санитарки». На носилках переносят раненых, на землю капает кровь. В этой панической суматохе Торбек спрашивает, что происходит. Фельдфебель отвечает: «Их везут с аэродрома, бомбежка».