Я планировал во второй половине дня перевести через реку коренастого жеребца серой масти, купленного у Мытаря, проследить, как приведут двух других лошадей, переночевать у загона на другом берегу и с утра пораньше отправиться в сторону Даданавы.

Переправу организовал сеньор Мартинес: он нанял мне каноэ и еще одного проводника, с которым я и Марко должны были встретиться в три часа. Мои проводники явились в половине пятого: второй оказался ребенком лет восьми-девяти. Сеньор Мартинес объяснил, что тот заменяет своего старшего брата, который слег с лихорадкой.

Мы перенесли седла и поклажу к берегу, а потом нашли каноэ, изрядно перегруженное; борта ушли под воду на опасную глубину. Для жеребца спуск в обычном месте оказался слишком крутым, поэтому было решено, что мы с младшим мальчиком пойдем на веслах вверх по течению к пологому берегу, по которому навстречу нам спустится Марко с лошадью. В половине шестого мы добрались до места и не обнаружили ни Марко, ни лошади. Солнце заходит в шесть. Полчаса мы с младшим мальчиком сидели, скрючившись, в каноэ – я был со всех сторон зажат тюками и оттого злился, а он лениво играл с моими личными вещами. После долгого ожидания пришлось плыть обратно, к первоначальному месту посадки, уже в полной темноте. Мы свистели и кричали на все лады, пока в потемках не замаячил Марко верхом на сером жеребце. Общались мы лишь при помощи повторов и жестов, не зная ни слова на языках друг друга, а также с пользовались той телепатической связью, которая, похоже, возникает между двумя людьми, которым необходимо обсудить нечто срочное: мы выяснили, что конь не давал себя оседлать и поймать его было не так-то просто – на это потребовалось время; что Марко готов переправить коня на другой берег вплавь, даже в темноте, или хотя бы попробовать, но, с моей точки зрения, это безумие; что поклажу надо оставить на месте: Марко пусть повесит свой гамак на берегу и всю ночь охраняет тюки, а я вернусь на рассвете – тогда и переправимся. Не могу объяснить, как именно мы пришли к такому решению, но в конце концов ситуация полностью прояснилась. Затем я поспешил обратно в приорат, откуда не так давно уходил с цветистыми благодарностями и добрыми пожеланиями.

Из-за своих злоключений я совершенно забыл о приоре. И увидел его только за столом в трапезной, куда примчался к ужину, с опозданием на десять минут, запыхавшийся и мокрый до колен. Вышло так, что в этот момент он вел рассказ о тяготах своего пути в здешние края. Передо мной встала ребром проблема этикета, одна из тех, которые с легкостью решаются на женских страницах воскресных газет. Но мне-то что было делать? Ускользнуть незаметно нечего было и думать: приор уже пригвоздил меня к месту откровенно неприязненным взглядом. Просто опуститься на стул, шепотом извинившись за опоздание, я тоже не мог: мне требовалось как-то объяснить отцу Алкуину свое внезапное возвращение, а новому хозяину дома – сам факт своего существования. Оставалось только прервать рассказ приора моей собственной историей. Нельзя сказать, что приор этому очень обрадовался. Отец Алкуин попытался меня выгородить, довольно неуклюже объяснив, что я – англичанин, который останавливался здесь по пути в Манаус.

– А с какой целью ты пытался форсировать Рио-Бранко под покровом темноты? – сурово спросил приор.

Я сказал, что направляюсь в Даданаву.

– Но где Манаус, а где Даданава?

Очевидно, мои оправдания показались ему в высшей степени неправдоподобными и подозрительными. Однако, проявив милосердие своего ордена, он разрешил мне присесть к столу. Умственно отсталый бой убрал суповые тарелки, и приор продолжил свой рассказ. К обеденному меню в честь высокого гостя добавили рыбное блюдо – ничего хуже нельзя было придумать, потому что в последние десять дней он питался одной рыбой, причем именно той, которой его сейчас потчевали, жесткой и безвкусной. Брезгливо изучив свою тарелку поверх очков, он приказал убрать ее со стола. Герр Штайнглер с явным сожалением проводил ее глазами.

Приор, вне всякого сомнения, был человеком добрейшей души, но его присутствие не способствовало созданию непринужденной атмосферы в трапезной. За время пути он совершенно обессилел и не имел никакого желания присутствовать на концерте монахинь. У него уже сложилось самое нелестное мнение о герре Штайнглере, а мое появление лишь усугубило его общее недовольство. Приезд его был связан с задачами реорганизации города, а мы с герром Штайнглером оказались, видимо, теми элементами, которые следовало изучить и устранить. Приор закончил свой рассказ о задержках и неудобствах своей поездки, с отвращением взглянул на пудинг и, не дав герру Штайнглеру доесть первое блюдо, встал, чтобы произнести невероятно длинную молитву. А затем недружелюбно попрощался и, ворча, затопал прочь, на торжественное мероприятие в школе.

На рассвете я увидел, как приор идет служить мессу; теперь он держался более любезно. Я с ним попрощался, повторно выразив свою благодарность, и спустился к реке. Младший бой и Марко уже были на месте, поклажа осталась в целости и сохранности, и после опасных, изнурительных трудов продолжительностью в час мы переправили и каноэ, и жеребца на другую сторону, а ребенок перегнал каноэ обратно и стал ждать, пока Марко заберет других лошадей. Оказавшиеся рядом вакерос с ходу распознали вьючного жеребца. Он был жалкий, низкий в пясти, но и поклажа у нас ничего не весила, и оставалась надежда, что он все же доставит ее в Даданаву. Лошадь сеньора Мартинеса куда-то делась. Через два часа Марко вернулся, улыбаясь, пожимая плечами и мотая головой.

Опять назад, в Боа-Висту. До полудня пришлось ждать каноэ. Я снова явился в приорат, опоздав к обеду на добрую четверть часа. Сомнения приора в моей честности уступили место сомнениям в моем здравомыслии. Я вновь простился, повторно рассыпавшись в благодарностях и еще более пылких извинениях. Сеньор Мартинес, наконец-то стряхнув дремоту, вызвался лично сопроводить меня на другую сторону и найти беглую лошадь. Непререкаемым тоном он отдал ряд приказов, которые были вяло исполнены. Подогнали его моторную лодку, наняли экипаж из четырех-пяти человек, и грандиозная экспедиция началась. Через несколько часов нашлась ушедшая на несколько миль лошадь; ее заарканили и приставили к делу. Но беды не кончались. Крупная свинья, некоторое время шнырявшая вокруг поклажи, нашла способ залезть рылом в вещевой мешок и сожрала все лепешки и сыр – мой основной рацион на ближайшие несколько дней.

Назад в Боа-Висту, опять в приорат, как раз к завершению ужина. Теперь приор уже смотрел на меня с нескрываемым отчаянием. В женском монастыре мне удалось купить всего одну лепешку и некоторое количество сыра. На следующее утро, уже без дальнейших переговоров с хозяевами, я выскользнул из приората и окончательно покинул Боа-Висту.

Аддис-Абеба

Летом 1935 года «Ивнинг стэндард» опубликовала карикатуру, изображавшую Трон правосудия, на котором в характерных позах восседали три обезьяны: первая лапами прикрывала глаза, вторая зажимала уши, третья – рот, а внизу шла подпись: «Не вижу Абиссинию, не слышу Абиссинию, не поминаю Абиссинию»[151]. Возможно, это отражало настроения Женевы, которые в корне отличались от лондонских. У нас кресла редакторов, а также владельцев газет и издательств занимали, как могло показаться, исключительно те представители антропоидной расы, которые не видели, не слышали и не поминали ничего другого.