Для большинства английских журналистов и фотографов пансион «Немецкий дом» вскоре сделался штаб-квартирой. Мы нанимали собственных слуг, украшали свои номера коврами из обезьяньих шкур от русского князя и туземными картинами от бродячих художников, то есть в целом жили вполне сносно. Американцы, более подверженные влиянию «Бедекера», решительно хранили верность господину Какофилосу.

В городе было два увеселительных заведения, «Ле Селект» и «Перроке», более известных под фамилиями хозяев, «Мориатис» и «Идо». В каждом имелись бар и зал для просмотра звукового кино. Мадам Идо также держала кухню и распускала слухи, будто там отменно готовят. Время от времени она развешивала по городу рекламу особых деликатесов: «Грандиозный ужин», «Рубец по-кански» – и ностальгирующие журналисты валили к ней толпами, чтобы потом горько разочароваться. Она была родом из Марселя, мадам Мориатис – из Бордо. Между ними велось непримиримое соперничество, но если мадам Мориатис делала вид, что не подозревает о существовании конкурентки, то мадам Идо за словом в карман не лезла.

– Бедная женщина! – приговаривала она. – Что она тут потеряла? Ехала бы к себе в Бордо. У нее даже физиономия постная.

Господин Мориатис, настоящий красавец-негодяй, был греком; мсье Идо, настоящий страшила-негодяй, – французом. Оба, по слухам, поколачивали жен, однако мадам Идо утверждала, что ей это даже нравится. Мадам Идо создавала вокруг себя атмосферу притворного веселья, а мадам Мориатис – подлинного уныния. С мадам Мориатис можно было мрачно обсудить красоты Франции и вероломство абиссинского национального характера; она все время извинялась за несовершенство предлагаемых ею увеселений, и собеседники пытались ее подбодрить.

– Шика не хватает, – сетовала она и была совершенно права. – Мне хочется большего. Сюда бы итальянцев – мы бы устраивали танцы во время аперитива, а наверху сделали бы номера с туалетными комнатами – на европейский манер.

Мадам Идо все норовили ущипнуть и шлепнуть пониже спины, говорили, что фильмы у нее сущий кошмар, а спиртное – отрава. «Ле Селект» претендовал на респектабельность и временами устраивал благотворительные утренники, которых не чурались члены дипломатического корпуса. В «Перроке» на такую чепуху не разменивались. Оба заведения процветали на контрасте, потому как после часа, проведенного в любом из них, клиент стремился в другое.

Большинство приезжающих в Аддис-Абебу жалуются на те или иные недомогания. У меня была легкая дизентерия вкупе с сильной простудой; я двое суток лежал пластом с головокружением, слабостью, дурнотой, и только череда не допускающих возражений телеграмм с Флит-стрит возродила во мне чувство ответственности: «Требуется всесторонний телеграфный отчет яркий материал также все новости», затем «Просьба указать срок отправки всестороннего телеграфного отчета», далее «Предполагаем сбой работе телеграфа» и, наконец, «Каковы альтернативные средства связи случае сбоя?».

Способ доставки телеграмм предоставлял безграничные возможности для потерь и задержек. Рассыльным их выдавали пачками, штук по двенадцать в каждой. Эти служащие читать не умели: они бродили по городу, заходя в гостиницы и прочие места, где можно было ожидать скопления иностранцев, и предъявляли пачку телеграфных конвертов первому встречному белому; тот просматривал их все, мог распечатать любой приглянувшийся конверт и отдавал обратно те, что его не заинтересовали. Часто сообщения шли до нас более суток, и, по мере того как указания Флит-стрит становились все более фантастическими и несуразными в контексте сложившейся ситуации, а запросы – все более легкомысленными, мы чаще всего были даже благодарны за отсрочку, которая порой избавляла нас от необходимости отвечать.

Однако на третий день такой рассыльный добрался до моей комнаты с самым первым, весьма разумным заданием, так что я вылез из кровати и, слегка пошатываясь, вышел на проливной дождь в поисках чего-нибудь «яркого».

Первые шаги в должности военного корреспондента обернулись страшной канителью: пришлось обходить всевозможные представительства и в каждом оставлять визитные карточки, сидеть у фотографа в ожидании снимков для журналистского удостоверения, регистрироваться в пресс-бюро.

Это последнее представляло собой обитый жестью сарайчик в самом конце главной улицы. В этом городе его вполне можно было отнести к местам увеселения. Здесь по утрам и днем, в течение первых шести недель и до той поры, когда все, даже его устроители, потеряли надежду на выполнение им хоть какой-нибудь полезной функции, можно было найти с десяток остервенелых журналистов обоих полов и почти всех национальностей: те ждали каких-нибудь интервью. Во главе этого бюро стоял обходительный тыграец с глазами-бусинками, доктор Лоренцо Тэсас. Это был в высшей степени деликатный человек с массой достоинств, но, будучи при этом еще и судьей Особого суда, начальником тайной полиции и личным советником императора, он редко присутствовал собственной персоной. Его замещал другой тыграец по имени Дэвид, столь же тактичный и даже лучше владевший языками, горячий патриот, который не мог своей властью ни принять даже самое заурядное решение, ни предоставить простейшую информацию.

– Я должен спросить доктора Лоренцо, – так звучал неизменный ответ на любое обращение.

У них была отлажена безупречная система затягиваний и проволочек. Если проситель шел напрямую в какой-либо правительственный департамент, его направляли в пресс-бюро. В пресс-бюро его просили подать заявку в письменном виде, чтобы ее можно было передать человеку-невидимке – доктору Лоренцо. На том раннем этапе у абиссинцев не было причин враждебно относиться к прессе. Вообще говоря, многие из них, включая императора, стремились ее умиротворять. Просто в этой стране всегда именно так относились к европейцам. Как многие белые видят в негре существо, которому на повышенных тонах отдаются приказы, так и абиссинцы видят в нас, европейцах, народ, которому нельзя доверять, а нужно чинить препятствия, срывать самые невинные планы, лгать при любой возможности избежать правды, а также намекать на всяческие преимущества, дабы столкнуть нас лбами. Без какого-либо злого умысла. У них такое отношение проявлялось инстинктивно, они не могли его изменить, а более близкое знакомство с нами давало им все основания для того, чтобы еще больше напрячься, а не расслабиться.

Почти все нетерпеливые личности, обивающие порог доктора Лоренцо, хотели одного. Мы хотели попасть во внутренние районы страны. Поездки по Эфиопии, даже в редкие периоды ее спокойствия, были делом невероятно трудным. Многие писатели рассказывают о сложной схеме мздоимства и радушия, по которой приезжего гоняют от одного начальника к другому, и о том безразличии, с которым в считаных милях от столицы воспринимается пропуск, выданный императором. Теперь же, когда проливные дожди по всему высокогорью поднимали уровень воды в реках и размывали скотогонные тропы, когда тайно собирались и продвигались к границам войска, а лишившиеся своих гарнизонов подвластные народы становились бунтарями и разбойниками, возможности передвижения в любом направлении становились крайне эфемерными. Но в любом случае в течение первых нескольких недель после приезда большинство из нас лелеяло постоянно подпитываемую пресс-бюро надежду, что мы попадем в район боевых действий. Ни один из нас туда не добрался. В последний раз, когда я видел доктора Лоренцо – более чем через три месяца после Десси, – этот маленький человечек, одетый в хаки вместо щегольского сюртука, в окружении группы докучливых журналистов на территории адвентистской миссии заверял, что очень скоро – возможно, через несколько дней – будут разрешены поездки на север. По сути, только когда фронт подступил совсем близко, а отступление правительственного штаба не поспевало за наступлением итальянцев, хоть кто-то из репортеров узнал, что такое выстрелы.