Абиссиния была Главной Новостью. На этом наживался всякий, кто бахвалился своими связями с Африкой – какими угодно. Путевые заметки, годами пылившиеся на прилавках с уцененной литературой, переиздавались в броских суперобложках. Литагенты развернули бойкую торговлю вторичными правами на серийную публикацию всеми забытых статей. В архивах раскапывались фотографии любых грозного вида личностей – индейцев Патагонии, охотников за черепами с острова Борнео, австралийских аборигенов, – пригодные для иллюстрации абиссинских нравов. В такой обстановке любой, кто и впрямь провел пару недель в Абиссинии, да еще прочел с десяток книг, коими ограничивалась полная британская библиография по этой теме, мог претендовать на звание специалиста; под этой непривычной, однако же и не чуждой мне личиной я устроился в ту единственную лондонскую газету, которая, судя по всему, трезво оценивала ситуацию, на должность «военного корреспондента».

За этим последовала пьянящая декада приготовлений, когда знакомые видели перед собой воплощение скромного героизма, а торговцы тропическим снаряжением – кладезь разнообразных познаний.

В ту пору стояла несусветная жара. Я бродил сквозь городские миазмы от картографических заведений до дипломатических представительств. В холле моего клуба росла гора упаковочных ящиков с наклейками «Джибути», причинявшая серьезные неудобства другим. Немного сыщется удовольствий более всеохватных, а для меня – еще и более редких, нежели совершение дорогостоящих покупок за чужой счет. Я проявлял по отношению к себе разумную щедрость: так мне казалось, но лишь до той минуты, пока моему взору не предстал багаж конкурентов – моих собратьев по профессии: винтовки, подзорные трубы, сундуки с защитой от муравьев, аптечки, противогазы, вьючные седла и обширнейший гардероб, рассчитанный на любое мыслимое бедствие, будь то светское или природное. Тогда-то у меня и забрезжило смутное чувство, которое впоследствии отчетливо передалось окружающим: я же ни бельмеса не смыслю в профессии военного корреспондента.

***

После той суеты – десять спокойных дней знакомого маршрута. Девятнадцатого августа – прибытие в Джибути: духота знакомых бульваров; тощие, раскованные сомалийцы, подавленный юноша у вице-консульства, неутомимые, обреченного вида уличные торговцы, все те же округлые французы, чьи необъятные талии перехвачены широкими матерчатыми поясами; обносившиеся завсегдатаи кофеен, нынче лопающихся от притока беженцев из районов боевых действий (в основном с острова Додеканес) и авантюристов, которые выторговывают себе эфиопские визы; знакомая вечерняя прогулка по пальмовой роще; волнения из-за поездов и багажа. Знойная, почти бессонная ночь. Двадцатого числа, незадолго до полудня, мы пересекли эфиопскую границу.

Пассажиры железнодорожного вагона оказались типичными представителями возрастающего потока иностранцев, стекавшихся со всех концов света в столицу, над которой нависла угроза.

Нас было шестеро, мы попивали воду «Виши» со льдом из своих термосов и с тоской глазели на беспросветное запустение пейзажа.

Одним из этой компании был мой товарищ из Лондона, репортер некой радикальной газеты. На протяжении последующих месяцев мы с ним виделись постоянно; его рвение и усердие стали для меня непреходящим укором. Мне даже в голову не приходило, что человек может настолько точно соответствовать интересам своих нанимателей. Ситуация, весьма малопонятная для большинства из нас, была для него кристально ясна: император – притесняемый антифашист.

Другой мой коллега был личностью совершенно иного склада. Время от времени он раздавал нам свои визитки, но мы так и не запомнили его имени, однако впоследствии, за несколько недель жизни в Аддисе, этот комичный персонаж примелькался и стал известен как Испанец. Жизнерадостный, смуглый и тучный, он без умолку говорил на английском, французском и немецком, практически недоступных для восприятия. Его оборудование, как он с гордостью признавал, было в основном приобретено в дешевых магазинах. В поезде он переоделся в галифе, надел пару шоколадного цвета сапог для верховой езды и бойскаутский ремень с револьверной кобурой. Затем он поставил рядом с собой на сиденье оловянный анероид и с ребяческим восторгом объявлял об изменениях высоты над уровнем моря, очищая один за другим слегка подгнившие бананы, коих умял за время поездки огромную корзину.

Нам открылось, что испанская журналистика работает совсем не так, как английская. С момента нашего отправления из Марселя он сочинял статьи для своей газеты: одну о Хайфе, две о де Лессепсе, одну о Дизраэли[152].

– У меня есть отличная книга по истории Африки на немецком языке, – пояснил он. – Оттуда я перевожу отрывки, когда репортажи писать не о чем. Моя газета занимает самое видное место в Испании, но для редакции дело чести отправить корреспондента в такую даль. Свежие новости должны поступать бесперебойно.

Если остальные вели образ жизни, восхитительно свободный от финансовых забот, которые требуют особого внимания даже в обычной поездке, то Испанца хронически лихорадило по поводу каждой траты; после приезда в Аддис-Абебу еще долго можно было видеть, как он с огрызком карандаша и листком бумаги в руках высчитывает, сколько получит талеров за свои франки в Джибути, а потом скептически осмысливает полученные результаты; он, очевидно, был легкой добычей для мошенников: его каюту на судне, сетовал он, перевернули вверх дном и украли пачку денег; в Джибути его постигло еще более странное несчастье: оставив под моим присмотром бумажник, он пошел купаться, а по возвращении заявил, что недосчитывается тысячи франков. Многословно и жалобно сокрушаясь о своей потере, он твердил, что отложил эту сумму на подарок для своей дочурки. Но я не предложил возместить пропажу, и вскоре к нему вернулась былая веселость. Он очень удивился, когда обнаружил, что трое из английских журналистов, не считая меня, – новички в своих редакциях и, по всей вероятности, временные сотрудники, а уж в профессии иностранного корреспондента и вовсе не имеют никакого опыта.

– В моей газете я самый важный и дорогой кадр, – сказал он.

– Английские редакторы нипочем не пошлют на такое задание того, чьей жизнью дорожат, – заметили мы ему.

– У меня есть револьвер. И ботинки, которые змея не прокусит. Как вы думаете, сколько все это стоило?

Кто-то предположил: десять шиллингов.

– Гораздо меньше, – кичливо заявил он.

Это был один из немногих известных мне людей, которые, как я думаю, и вправду полагают, что у цветных рас темная кожа потому, что они не моются. В его планы не входило надолго задерживаться в Эфиопии, поскольку, по его словам, будучи парижским корреспондентом своей газеты, он не сможет удовлетворительно выполнять обе миссии одновременно.

– Быстренько проедусь на мотоциклете вдоль линии фронта – вот и все, – говорил он.