Накануне войны создавалось впечатление, что Аддис-Абеба по своему характеру и виду мало отличается от города, который я знал пять лет назад. Воздвигнутые для коронации триумфальные арки обветшали, но все еще стояли на своих местах. Амбициозные здания в европейском стиле, которыми Хайле Селассие намеревался украсить свою столицу, находились на той же зачаточной стадии строительства; ныне поросшие клочками растительности, подобно руинам на рисунке Пиранези[155], они стояли на каждом углу как напоминание о бесплодном модернизме, предмет радости для фотокорреспондентов, которые надеялись позже представить их как разрушения, нанесенные итальянской бомбардировкой.

В Аддис-Абебе было несколько гостиниц, которые на момент нашего прибытия возмутительно процветали. «Какофилос», где, по общему мнению, нам следовало остановиться, был полностью забит журналистами и фотографами, ютившимися в ужасающей тесноте по двое-трое в номере, даже в пристройках. Это убыточное предприятие, занимавшее громоздкую, обшарпанную, могильно-мрачную халупу, приобрел буквально перед началом катаклизмов и назвал в свою честь некий грек, плотный, среднего роста, нелюдимый. Он взирал на своих постояльцев с достойной восхищения неприкрытой и непритворной гадливостью и с немилосердным пренебрежением к их комфорту и достоинству. Одни переходили с ним на покровительственный тон, другие – на властный, третьи – на льстивый; в ответ все получали одинаковое презрение. Он прекрасно знал, что в течение еще пары месяцев никакое действие или бездействие не сможет помешать его бурному процветанию, а после – хоть трава не расти. Чем меньше постояльцы съедят, тем больше прибыль; из-за своей захламленной конторки в углу он с язвительной ухмылкой наблюдал за толпами страдающих несварением журналистов, в том числе и немолодых, которые, занимая высокое положение в своих странах, украдкой несли в гостиничный ресторан, как школяры, идущие на чай в своих частных школах, бумажные пакеты со свежими лепешками, банки сластей, апельсины и бананы, рассованные по карманам. Господин Какофилос никогда не извинялся и крайне редко жаловался. Ни одна вещица, даже самая дешевая, не могла сгинуть в буйных сценах, которые вспыхивали все чаще по мере того, как журналисты обживались в этом месте. Когда постояльцы выкидывали из окон спальную мебель, хозяин заносил ее стоимость в их недельный счет. Если они стреляли из револьверов по ночному сторожу, хозяин просто советовал тому получше прятаться. В номерах содержались целые зверинцы грязных домашних животных; господин Какофилос равнодушно ждал, чтобы у их владельцев лопнуло терпение. Его гостиница шла номером первым в городе, и ничто не могло пошатнуть этот статус. Здесь время от времени вывешивались правительственные коммюнике; здесь Ассоциация иностранной прессы устраивала свои желчные сборища; здесь после закрытия радиостанции мы стягивались в пустой и просторный, кишащий блохами холл и рассаживались в потрепанных плетеных креслах, чтобы взбодриться алкоголем и выпустить пар.

Нас с мистером Рикеттом отвели в пансион «Немецкий дом», не столь помпезный, но куда более гостеприимный. Стоял он на боковой улице рядом с отелем «Сплендид», но его непосредственное окружение было не настолько внушительным. Напротив располагалась управляемая русским князем дубильня, из которой при неблагоприятном ветре долетали столь отвратительные запахи, что нам приходилось наглухо затворять окна и разбегаться по городу; иногда у наших ворот на целый день оставляли грузовик с вонючими шкурами; однажды для каких-то связанных с его мерзким ремеслом целей его высочество приобрел партию гниющих коровьих ног. Он был обходителен и придерживался экзотических вкусов в одежде. Только-только приехав в Аддис, он получил приглашение на обед в британское представительство, где его встречали с почетным караулом. Через несколько дней князь открыл дом терпимости. Теперь он интересовался в основном, но не исключительно, торговлей мехами. И лишь изредка со смутной тоской вспоминал о партии девушек, которые после битвы при Вал-Вале[156] были отгружены из Каира, но теперь таинственно и без всяких объективных причин застряли где-то на таможне.

Однако, невзирая на отталкивающее местоположение, за воротами (которые охранял седовласый воин с семифутовым копьем) все было восхитительно. Фрау Хефт происходила из немцев, переселившихся в Абиссинию из Танганьики, когда эту страну после войны прибрало к рукам британское правительство. В городе проживало большое количество ее соотечественников, которые в основном сидели на мели, пробавляясь ремонтом автомобилей или розничной торговлей. «Немецкий дом» стал местом их встреч: там они играли в карты и время от времени обедали. В пансионе Хефтов так по-настоящему и не переняли пренебрежения к малой экономике и к скромным пожеланиям новых постояльцев. Многие из наших запросов казались владелице мучительно сложными.

– Журналисты хорошо платят, – признавалась она по секрету. – Но с ними очень трудно. Одному подавай утром кофе, другому чай, да еще всегда горячий.

Но она без устали хлопотала, чтобы нам угодить.

Фрау Хефт была невероятно рачительной хозяйкой. Каждый день с восхода до полудня на ступенях столовой разворачивался миниатюрный рыночек. Полдюжины местных уличных торговцев терпеливо сидели на корточках, разложив мясо, яйца и овощи. Каждые полчаса появлялась либо сама владелица, либо герр Хефт, подвергали сомнению качество продуктов, приценялись и в напускном негодовании приказывали продавцам сворачивать торговлю. И только когда приходило время готовить обед, хозяйка все же делала покупки.

У герра Хефта был оглушительно шумный малолитражный автомобиль, который в любое время дня и ночи предоставлялся в наше распоряжение. При гостинице имелось и свое такси, которое бородатый шофер использовал в качестве детской для своего новорожденного ребенка. Когда намечалась поездка, шофер извлекал младенца с заднего сиденья, а потом, управляя автомобилем, баюкал на коленях.

По двору свободно гуляли два гуся, которые щипали всех, кто проходил мимо. Герр Хефт все время обещал их зарезать, но, даже когда я уезжал из страны, птицы были еще живы. Еще имелась свинья, которую он таки зарезал, и фрау Хефт наготовила великолепное изобилие колбас и паштетов. Вообще кухня ее, по меркам Аддиса, была отличной. Когда мы ели, герр Хефт зависал над столами, отслеживая, что уходит сразу, а что остается на тарелках. «Вкусно, нет? – спрашивал он, искренне огорчаясь, если кто-нибудь отказывался от блюда. – Делать тебе яйки, да?»

Из столовой дверь вела в комнату Хефтов, и все, что было в доме ценного, хранилось там. Если кому-то требовалось разменять банкноту в сто талеров или принять аспирин, сменить полотенце или перекусить ломтиком колбасы, купить бутылку кьянти, радиобюллетень или запасную часть для автомобиля, получить выстиранное белье или счет за неделю, фрау Хефт ныряла под кровать и выдавала требуемое.