Впервые во время совместной трапезы ульверы молчали. Думы нависали над каждым из нас, кружили чёрными воронами и давили на шеи. А заговорить никто не решался. Я несколько раз открывал рот, чтобы разбить тяжёлое молчание, но не знал, что сказать. Спросить у Альрика, зачем он вывернул руку Тулле? Поведать о встрече со Скирикром? О чём бы не подумал, всё криво выходит.

Снова меня удивил Леофсун. Он с трудом прожевал попавшийся в каше кусок колбасы, выплюнул зуб, скривившись от боли. Впрочем, ему и кривиться было больно. Затем пощупал нижнюю челюсть, потыкал пальцем в зубы, проверяя, не вывалится ли еще один. И хрипло медленно заговорил:

— Коварная Домну, ужасная ликом,

Гневная нравом, бурливая оком,

Собрав свои силы, фоморов сзывая,

Ступила на пристань. О Бриттланд несчастный!

Великое войско стозубых, стоглавых,

Сторотых, столапых! Стоят в чистом поле,

Копьем потрясая. Кто храбр и отчаян?

Кто ступит к ним в поле? Кто примет тот вызов?

Пресветлая Дану! Храбры твои вои!

Все боги с тобою. Все твари — напротив.

Решит поединок исход сего боя.

И первый поднялся, и вышел на поле.

Кололи их копья, мечи их летали,

Щиты грохотали как гром над рекою.

Их раны огромны, их храбрость безмерна.

И оба упали, теряя дыханье.

Второй поединок. Фомор преогромный

Идет уж, не медлит, яд капает с пасти.

Герой войска Дану не трусит от яда,

Щитом потрясает и скачет навстречу.

Закончился день. Солнце клонит к закату,

Уж сто поединков увидели очи.

Поломаны копья, порублены шлемы,

Тела торопливо относят за спины.

Леофсун замолчал, глотнул воды.

— Несколько дней войска Дану и Домну выставляли своих поединщиков, побеждала то одна сторона, то другая. Но вскоре фоморы заметили, что сколько бы копий они не ломали, сколько бы воинов Дану они не убивали, стоит только взойти солнцу, как изрубленные доспехи вновь становились целыми, а мертвые оживали. Тогда фоморы решили разузнать, как такое может быть. Послали они лазутчиков в лагерь Дану, выбрав самых умных тварей среди тех, кто больше всего похож на людей. И узнали, что есть у Дану бог-кузнец, который за три удара молота выковывает наконечник копья и за один — наконечник стрелы. Любое поломанное оружие и любой доспех он чинит мгновенно. Набросились фоморы на кузнеца и ранили его. И был у Дану волшебный источник. Стоит туда опустить мертвого или раненого, как к нему мигом возвращалось здоровье и жизнь. Тогда фоморы забросали источник камнями так, что сверху получился высокий курган. После этого войска Домну осмелились на решающее сражение.

Блестит войско Дану, сияет на солнце,

Лучи ярко скачут по латам железным.

Тяжелые копья рогами грозятся,

Мечи и булавы в руках наготове.

Фоморов ряды стоят как нагие.

Где шлемы крутые? Кольчуги витые?

Ни копий двурогих не взяли с собою,

Ни острых мечей с рукоятью двуручной.

Как мальчик, что в море слетает на скалы.

Безумец, что в пламя шагает бесстрашно.

Глупец, что хватает змеиные гнезда.

Вот так и фоморы шагнули на сечу.

Столкнулись два войска и крикнули громко.

И гром раскатился по бранному полю.

Фоморы и боги сплелись воедино,

Руками-ногами друг в друга уперлись.

Земля пропиталась кровавой росою,

В реке Ум не воды, а трупы стекают.

И гибнут фоморы, и гибнут герои,

И боги, чьи жизни длиной бесконечны.

Балор одноглазый ступает на поле

И слугам велит: «Подымите мне веко!

Пусть яд превеликий сожжет племя Дану,

Фоморы отныне пусть Бриттландом правят».

Лишь только рабы ухватились за веко,

Раскрыли тот глаз вполовину от силы,

Как камень волшебный пронесся мгновенно,

Пронзил глаз Балора и вышиб на землю.

Услышав Балора крик боли ужасной,

Войска темной Домну бежали позорно.

Отныне их место лишь в Бездне холодной,

И пусть не ступают на Бриттланда земли!

Несколько раз мы просыпались от громовых раскатов, доносившихся с площади, один раз — от рунной силы, которая, впрочем, быстро исчезла. А под утро зарядил мелкий дождь и усыпляюще застучал по крыше.

Я проснулся от запахов дыма и лепешек. Тулле сидел на лавке и баюкал поломанную руку, кажется, он так и не сомкнул глаз.

— Всё, — сказал он чуть слышно, и уголок его рта дернулся вверх. — Бой окончен.

— Правда?

Я подскочил на месте.

— И как? И что? Ньял убил того, ну, который драуграми правит?

— Нити, ведущие к ним, оборваны. Теперь это снова тупые мертвецы. Наверное, Харальд уже получил радостную весть.

Тулле отвернулся, а я подошел к столу и стащил верхнюю лепешку, обильно смазанную жиром.

А где все? Ни Альрика, ни Видарссона, ни бриттландцев. Только я, Тулле, хмурый Вепрь, допекающий последние лепешки, всё еще спящий Энок да Рысь, который разглядывал свое опухшее лицо в мутном отражении на лезвии меча.

Дверь хлопнула, и ворвался мокрый с ног до головы, зато счастливый Эгиль. Он с грохотом опустил на стол небольшой ларь, распахнул его и приглашающе махнул рукой.

— Гляньте, что нашли! Выбирайте кому что!

Ларь был битком набит женскими украшениями на любой вкус. Я вытащил наугад первое попавшееся и обомлел. Такие бусы достойна носить только конунгова жена. На длинной нити перестукивались разноцветные яркие бусины, переливались всеми цветами и полыхали огнями.

— Вот это матери возьму, — сказал я.

Посмотрел на Эгиля: можно ли? Не много ли беру? Но тот рассмеялся.

— Мы уже набрали всякого. Бери еще.

Тогда я выбрал красивые серебряные серьги с камушками для Ингрид. Потом вспомнил о жене, почесал голову. Что ей глянется? Она же не захотела украшения как свадебный дар, попросила нож, но негоже, если моя жена будет ходить как последняя рабыня! Так что ей я взял бусы, хоть попроще, чем матери, серьги и кольцо. Да и родне ее надо что-нибудь подарить. И вдруг я еще кого порадовать пожелаю? Так что я набил кошель под завязку, расстроился, что не все влезает, нашел в доме штуку полотна, отхватил лоскут, высыпал на него украшения и завязал узлом.