Эйнштейна устраивала его простая Вселенная, и, написав с де Ситтером статью о ней, он бросил ею заниматься. Он сражался за единую теорию поля. Его мозг был переполнен «психическими сущностями», «визуальными» и даже «мышечными», «более или менее четкими изображениями, которые я мог волюнтаристски воспроизводить и комбинировать» — но недоставало букв, знаков, нот, инструментов, что могли бы проиграть эти ноты… Кроме того, он почему-то упрямо игнорировал открытия новых элементарных частиц. В 1959-м его враг Гейзенберг написал статью «Замечания к эйнштейновскому наброску единой теории поля»: «В то самое время, когда Эйнштейн занимался проблемой единой теории поля, непрерывно открывали новые элементарные частицы, а с ними — сопоставленные им новые поля. Вследствие этого для проведения эйнштейновской программы не существовало твердой эмпирической основы, и попытка Эйнштейна не привела к каким-либо убедительным результатам».

К тому моменту, когда он взялся изучать частицы, знали только электрон, в 1919-м открыли протон, в 1932-м — нейтрон; существование позитрона было предсказано Дираком в 1931-м, а через год этот положительно заряженный двойник электрона был обнаружен в космических лучах; предположение о существовании нейтрино выдвинул Паули уже в 1930-м, хотя обнаружили их только в 1953 году. Пайс: «В 20–30-е годы стало очевидно, что помимо тяготения и электромагнетизма существуют и другие силы. Эйнштейн предпочел их игнорировать, хотя они ничуть не менее фундаментальны, чем те две, которые были известны и раньше. Он по-прежнему стремился к объединению тяготения и электромагнетизма, пробуя один путь, заходя в тупик и выбирая новый».

Хофман: «Эйнштейн в течение долгого времени пытался добиться… единства поля и материи, которые хотя и были друг с другом связаны, но до сих пор представляли собой принципиально различные сущности. В общей теории относительности уравнения поля теряли свою чистоту как раз в тех местах, которые относились к материи. Эйнштейн подчеркивал, что, казалось, не было способа сохранить общую теорию относительности без понятия поля. Он утверждал также, что если считать целиком и полностью справедливой основную идею теории поля, то материя должна проникать в нее не контрабандным путем, а как честная и полноправная часть самого поля. Можно было бы возразить, что Эйнштейн пытается создать материю всего-навсего из витков пространства-времени. Поэтому в новой теории Эйнштейн стремился найти такие чистые уравнения поля, которые оставались бы чистыми даже там, где место принадлежало материи. Он надеялся, что материя будет в таком случае проявляться в виде своего рода комков на поле. Он надеялся также, что если добиваться решений чистых уравнений поля — на научном языке это называется решениями, свободными от сингулярностей, — то автоматически возникнут ограничения, которые соответствовали бы существованию атомов и квантов».

В 1932 году в Оксфорде Эйнштейн говорил: «Я убежден, что чисто математические конструкции позволяют найти те понятия и те подобные законам связи между ними, которые обеспечивают ключ к пониманию явлений природы. Полезные математические понятия могут также быть предложены опытом, но ни в коей мере не могут быть получены из него. Опыт, естественно, остается единственным критерием полезности математической конструкции для физики. Но фактически творческий принцип лежит в области математики. Таким образом, я считаю, что чистая мысль может познать реальность, как мечтали древние». К Бессо, 8 октября 1952 года: «Я думаю, что только смелые спекуляции могут вести нас дальше, а не накопление фактов». И он продолжал заниматься «чистой мыслью», не обращая внимания, кто там чего открыл… Уже и первый ускоритель, который позволял обнаруживать новые частицы — циклотрон, — построили американские физики Э. Лоуренс и С. Ливингстон, а Эйнштейну хоть бы хны — не заинтересовался. Его кванты должны были родиться не в недрах циклотронов и адронных коллайдеров, а на бумаге, в стерильной красоте уравнений. Но капризные кванты не желали селиться в его чересчур строгих лесах. Они были покладисты лишь с теми, кто признавал за ними право на капризы и не требовал объяснения.

В январе 1932 года Эйнштейн встретился с Абрамом Флекснером, просветителем, который на деньги еврейских филантропов Л. Бамбергера и Ф. Фульда хотел создать в Принстоне (штат Нью-Джерси) новый научно-исследовательский центр — Институт перспективных исследований. Он хотел полностью освободить ученых от педагогических обязанностей и материальных забот. Они образуют ядро института, а к ним потянется талантливая молодежь. Сам Флекснер будет директором. Он уже и здание нашел — Файн-Холл, где раньше располагался математический факультет Принстонского университета; он сделал Эйнштейну предложение. Тот пока думал.

Он заступился за очередного обвиненного в госизмене — Карла фон Осецкого, пацифиста, редактора газеты «Ди Вельтбюне», который публиковал расследования о перевооружении Германии (чего не допускал Версальский договор), в частности, как немецкие военные летчики обучались в СССР. В 1931-м его приговорили к восемнадцати месяцам тюрьмы. (Осецкий мог бежать, но отказался и, отсидев семь месяцев, вышел по амнистии.) Домой Эйнштейн со свитой вернулся 4 марта, пока ездил, родился второй внук, Клаус Мартин (1932–1938), отношения с Гансом и Фридой вновь стали натянутыми. В мае выступал в Оксфорде, там опять виделся с Флекснером, 22 мая с Артуром Понсонби, британским политиком-либералом, поехал в Женеву, где проходила международная конференция по сокращению и ограничению вооружений, созванная Лигой Наций (она продлится три года), а 23-го дал пресс-конференцию.

Журнал «Пикчериэл ревью»: «По широким ступеням дворца тяжело поднимался человек с серебряными волосами. Его сопровождали на почтительном отдалении сотни людей. Корреспонденты, даже не раз встречавшие Эйнштейна, не проявляли бесцеремонности, столь характерной для них даже при встречах с коронованными особами… Все смотрели на Эйнштейна и видели в нем олицетворение Вселенной…» Но не сказал он ничего хорошего, напротив: «Если бы последствия не были столь трагическими, методы конференции могли быть названы абсурдными… Нельзя уничтожить войны, формулируя правила ведения войн… Решение проблемы мира не может быть оставлено в руках отдельных правительств. Война не может быть гуманизирована. Она может быть отменена».

Он написал об этой конференции статью в американскую газету «Нэйшн»: «Смеяться, плакать или надеяться, думая об этом? Вообразите город, населенный буйными, нечестными и склочными людьми. Там чувствуешь постоянную опасность для жизни, делающую невозможным здоровое развитие. Местный судья желает исправить отвратительное положение, хотя все его советники и остальная часть граждан настаивают на том, чтобы продолжать носить ножи за поясом. После долгих лет подготовки судья поднимает вопрос, насколько длинный и острый кинжал можно носить… Определение длины и остроты разрешенного кинжала поможет только самому сильному и больше всего навредит слабому… Верно, что у нас есть Лига Наций и Арбитражный суд. Но Лига лишь зал заседаний, а у Суда нет средств исполнения его решений. Эти учреждения не обеспечивают безопасность для любой страны в случае нападения на нее… Если мы не согласимся ограничить суверенитет государств в пользу обязательного исполнения решений Арбитражного суда, мы никогда не выйдем из состояния анархии и террора… Арбитражный суд должен мочь поддержать мир экономическими и военными санкциями».