Мы старались не молчать за столом, чтобы не превращать день рождения в очередные поминки. Когда Пит ушёл наверх, мы остались с миссис Арго вдвоём. Она за это время немного похудела, и даже её рыжие волосы стали менее яркими. Но она осталась всё такой же тёплой и держалась очень стойко, за что я зауважала её ещё сильнее.

– Налить тебе чай? – спросила вдруг она, хотя моя чашка опустела лишь наполовину.

– Да, пожалуйста, – ответила я тихо.

Она взяла чайник и налила чай до самых краёв, так что он чуть пролился. После поставила чайник на прежнее место и снова села рядом.

– Знаете, когда я пришла к вам впервые, мы с Сидом говорили о вас, – призналась я, улыбнувшись. – Точнее, я сказала ему, что вы мне нравитесь. Я сказала ему так, а на самом деле подумала: вот бы и у меня была такая мама. Вот бы вы были моей мамой, такой, которая ждёт меня со школы, готовит вкусные пироги, интересуется, как прошёл мой день и что я буду делать вечером… Простите, я на самом деле не имею понятия, зачем всё это говорю…

Она ничего не отвечала, только смотрела. Но не безразлично, не холодно и не жалостливо, как другие, – она смотрела с теплотой и мудростью. С тех пор как умер Сид, я ни у кого не видела такого взгляда.

– Я просто… после его смерти мой мир окончательно развалился на части, а мне даже не с кем поделиться этим. И мне почему-то показалось, что вы поймете. Простите, – я стыдилась того, что заговорила о своих чувствах. Наверняка ей и так было нелегко.

Она довольно долго молчала, а потом накрыла мою руку своей. Она оказалась не слишком мягкой, но по-матерински тёплой.

– Ох, Сид, мой любимый мальчик. Как же я его любила! И всегда боялась за него. Жутко боялась. Когда у него обнаружили порок сердца, а позже ещё и выяснилось, что это никак нельзя вылечить, я чуть с ума не сошла. В глубине души я понимала, что он может умереть в любую секунду. Ему запретили всё, что могли делать полностью здоровые дети. Но даже когда он был маленьким, он не жаловался. У него в те времена часто бывали сильные боли. Но он не плакал, лишь приходил ко мне на кухню и говорил: «Мама, мне нужно в больницу», – и всё, больше ничего. Он был таким смышлёным. Правда, непоседливым, – она слегка усмехнулась, но в глазах всё равно стояли слёзы, – когда он подрос, то приступы перестали быть такими частыми. Но я всё равно боялась за его сердце. А оказалась, что зря, ведь умер он совсем не от этого, – она затихла, больше не в силах говорить. Хотя, я полагаю, думала она об этом постоянно.

Я накрыла её руку своей свободной и как обычно ледяной, но она не вздрогнула.

– Я думаю, он был хорошим, поэтому его и забрали. Всегда забирают лучших.

– Я бы предпочла оставить своего хорошего сына себе, – ответила она без злобы.

– Знаю, вам сейчас ничто не поможет. Вы смотрите на меня и думаете: «Какого чёрта, почему он, почему не кто-нибудь другой? Почему не она, в конце концов?» А я скажу, что у него всегда были слишком светлая голова и слишком большое сердце для этого места. И я искренне верю, что сейчас он в лучшем мире. Я верю, – последняя фраза прозвучала совершенно отстраненно, будто была произнесена вовсе не мной, будто была произнесена не для неё, а для меня.

– Я часто плачу по нему, – призналась она, – но я делаю это наедине. Муж… он тоже переживает, но он совершенно безэмоционален. И конечно, я не хочу, чтобы Пит увидел, поэтому я делаю это, когда никого нет дома или в ванной. На какое-то время становится легче, но лишь на какое-то. И иногда, понимая, что мне уже не хочется плакать, что я устала от этого, слёзы всё равно продолжают литься…

Она замолчала, а я не стала отвечать. Казалось, что всё то, что мы могли высказать словами, высказано, а остальное мы и так чувствовали. Мы сидели в тишине. Никто так и не притронулся ни к чаю, ни к остаткам торта.

Когда я засобиралась уходить, она сказала, что я так ничего и не выпила. Я ответила, что это неважно. Она предложила сделать новый чай – этот совсем остыл. Я поблагодарила её и согласилась. Просто потому, что мне не хотелось возвращаться домой. Она, похоже, обрадовалась тому, что я останусь. Наверное, в её доме наедине с собственными мыслями ей было так же больно и одиноко, как и мне в моём. Чай мы пили молча.

ФлоренСид

Запах сладкой ваты. Именно его я почувствовала, как только оказалась там. Солнце, видневшееся высоко в небе, светило как никогда ярко, но не палило. Дул лёгкий ветерок, приятно гладя кожу. Царила тишина. Передо мной по-королевски раскинулся огромный круглый шатёр с одним высоким куполом посередине и четырьмя другими, чуть пониже, по бокам. Почти весь шатёр был белым, лишь внизу и на куполах виднелись тёмно-красные полосы и ромбы. Вокруг шапито и намного миль дальше я не видела ни одной живой души, только шатры поменьше, но безлюдность места меня не страшила.

Я прошла вперёд ко входу в главный шатёр, чуть помешкав, ведь внутри меня ждала чернота. Но из неё вдруг вышел ты. В чёрном фраке, на пиджаке которого приятно поблескивали шёлковые лацканы. Белоснежная рубашка, бабочка, жилет и перчатки в тон слепили глаза. Ты никогда не выглядел так прежде, но даже это казалось не важным, потому что ты был рядом. К тому же такой образ тебе, на удивление, очень шёл.

– Сид… – выдохнула я, увидев тебя, а на глаза тут же навернулись слёзы.

Ты улыбнулся, протянув мне руку.

– Идём, я покажу тебе здесь всё.

Я взяла тебя за руку, и вместе мы прошли в темноту. Внутри было безлюдно. Здесь находились места для зрителей и круглый манеж для выступающих. Приглушённые немногочисленные софиты освещали лишь манеж.

– Здесь красиво, – сказала я, и это была правда.

– Это и есть цирк. Мой цирк. Мой рай. Я назвал его «ФлоренСид».

– «ФлоренСид», – повторила я, смакуя это чудно́е слово, сложенное из наших имен.

Мы прошли немного дальше, в середину манежа.

– Твой цирк, говоришь?

– Да, но я не просто хозяйничаю, а ещё и показываю здесь фокусы, – ты завел руку за моё ухо, через секунду достав из воздуха монету в один доллар с чеканкой парящего орла, и вложил её в мою правую ладонь. Я рассмотрела монету, а после сжала с такой силой, что ногти больно впились в кожу.

– А я думала, ты боишься сцены.

Ты усмехнулся.

– Это же моя детская мечта. Здесь нет страхов.

– А что есть?

– Всё остальное: акробаты, гимнасты, жонглёры, клоуны, музыканты, костюмеры, гримеры…

– Дрессировщики?

– Нет, – ты отрицательно покачал головой, – мы не работаем с животными. Это ведь люди могут выбирать, а для животных, я думаю, это было бы мучением. Я не хочу их мучить. Я никого ни к чему не принуждаю. Все, кто работает здесь, делают это по своей собственной воле и желанию. Правда, у нас есть попугай. Ара – один из немногих видов, умеющих говорить. Но мы не держим его в клетке. Он пару раз улетал, но всё равно возвращался.