то, что Лаврентьев выступает ориентиром для целых социальных групп. Крестьянские ходоки приходят к Ленину в кремлевский кабинет, а научная молодежь Академгородка к Лаврентьеву в его простой деревянный дом. Скромность – еще одна важная «ленинская» черта Лаврентьева. История о том, что он переселился в простой бревенчатый домик из роскошного коттеджа повторяет дух историй об участии Ленина в субботнике и его бытовой скромности. Разумеется, все это лишь догадка, но подобная аналогия, как нам кажется, позволяет увидеть новые грани академгородковских рассказов о Лаврентьеве.

Другая черта мифа основания в мемуарах – это нарратив об особой атмосфере первых лет. Она, как нам кажется, не имеет четко обозначенных черт, поскольку сильно мифологизируется. И в этом случае можно вновь предложить более широкую культурную аналогию. В определенном плане история создания Академгородка вполне похожа на другие рассказы о покорении человеком природы и освоении необжитых мест. В таких историях главным оказывается «пустота» покоряемого пространства (и не важно, что Новосибирск расположен рядом с городком) и его быстрое присвоение. Чуть ли не первое, что делают прибывающие на стройку городка ученые, это переименование Волчьего лога в Золотую долину. Такая операция призвана исключить это пространство из сложившихся до Академгородка местных координат – теперь данное место принадлежит ученым. Абстрактность черт атмосферы помещает Академгородок в лоно нарративов о великих стройках социализма с присущей им героизацией труда и мужества первопроходцев.

Помимо рассмотрения историй об Академгородке в более широком культурном контексте советского общества, при анализе мемуарных нарративов стоит обратить внимание и на присущие этим текстам внутренние разрывы и неявные противоречия, а также умолчания. В частности, О.Н. Марчук в своих воспоминаниях «проговаривается» о том, что поначалу в Сибирском отделении не планировалось наличие специалистов-гуманитариев. Получается, что Академгородок как город науки подразумевал только науки естественные. Это сильно бьет по мифу о едином научном сообществе городка. Другое напряжение лежит в гендерной плоскости. Женщины-ученые значительно реже сохраняют свой голос в истории Академгородка, его нарратив выстраивается вокруг мужчин-ученых, а женщинам в нем зачастую отводится лишь роль их жен. Здесь вполне релевантно поставить вопрос о советском гендерном порядке в науке и как это согласуется с советской идеологией, провозглашавшей эмансипацию женщин.

Исключению подвергаются не только отдельные группы внутри научного сообщества, но множество людей вовне. Рядом с учеными в первые годы строительства городка жило несколько тысяч строителей, но, похоже, что эти люди находились в непересекающихся плоскостях. Строители интересуют мемуаристов только в том случае, если могут стать потенциальными студентами университета и в будущем такими же учеными, то есть изменят свою профессиональную принадлежность. При этом если обратиться к официальным отчетным публикациям об Академгородке, то в них подчеркивается и просветительский характер стройки Академгородка – ученые читают строителям лекции, ведут с ними занятия. Однако в мемуаристике эти сюжеты скрадываются, если только речь не идет о каком-то подвижничестве отцов-основателей городка.

Но строители хотя бы упомянуты в мемуарах, что же касается прочих жителей городка, то они вовсе стерты из его памяти. Никак не фигурируют работники образования, детских садов и школ, обучавшие детей тех самых ученых. Практически нет места для сферы повседневной жизни. Знаменитый клуб «Интеграл» фигурирует лишь потому, что был одним из мест контркультурного и диссидентского движений самих ученых. Марчук говорит про выставки Филонова в Доме ученых, но почти совсем не затрагивает вопроса о его рутинной деятельности. Конструируется картина, в которой ученые существуют в пространстве своих институтов, в окружении коллег и перемещаются между домом и работой, никак не взаимодействуя с окружающим их городком.

Совокупность мифов Академгородка в конечном счете образует устойчивый нарратив о мощном самодостаточном академическом сообществе, способном, с одной стороны, отстаивать свое видение магистральных путей научных исследований перед лицом государства, а с другой – при необходимости кооперироваться с государством во имя высших задач социального и политического развития. Важно, что это академическое сообщество является не столько научной республикой, а этаким племенем, в котором принципиальная установка на равноправие сочетается с полнотой власти «ареопага» старейшин-академиков. Таким образом, в Сибирском отделении РАН воспроизводится частный случай более широкой идеологии советской Академии наук, которую можно до определенной степени соотнести с идеологией описанных Ф. Рингером немецких университетских «мандаринов»[463].

Это придает сибирским академикам особую солидарность и корпоративность, неоднократно отмеченную внешними наблюдателями. По нашему мнению, на фоне катастрофичной для прежних порядков реформы Российской академии наук в 2013-2018 годах, пожалуй, только СО РАН смогло в полной мере сохранить свои претензии на определение научной политики к востоку от Урала. Утрата многих рычагов реальной власти не сопровождалась понижением символического статуса сибирских академиков, которые по ряду проектов продолжают оспаривать первенство у своих зауральских коллег по Академии и чиновников Министерства науки и ФАНО (формат участия НГУ в программе 5-100, проекты Академгородок 2.0, установка класса megascience СКИФ в Кольцове и пр.).

* * *

Выше мы обрисовали линии напряжения – одни из многих, по которым возможно деконструировать миф Академгородка и выявить его проблематичные основания. Но в этом месте нам стоит отрефлексировать уже самих себя и свою позицию. Достаточно ли для социального исследователя лишь выявить и «разоблачить» проблемные точки в мифах основания? История может быть как источником солидарности, так и пространством раздора, конструировать идентичности и разрушать их.

Мифология Академгородка служит мощным стимулом сохранения субъектности местного неидеально устроенного ученого сообщества. А если, рефлексируя основания своего исследовательского подхода, соотноситься не только с академгородковцами, то речь идет в том числе обо всем российском академическом сообществе. У которого тоже хватает своих парий, чужих, исключенных, непроговариваемых и не всегда благодарных традиций. Но разоблачая научную идеологию как миф, обращая внимание на зашитые в этом мифе отношения власти, не разоружаем ли мы научное сообщество перед лицом давления со стороны политиков, государственной бюрократии и рынка? В чем, помимо научных интересов, могут состоять гражданские задачи исследователей науки в нашей стране сегодня?

Мы полагаем, что речь должна идти о пересборке сообщества на современных основаниях. Не на власти традиции или власти символических генералов от академии, чей авторитет основан на признании со стороны государства, а на оценке сложности стоящих перед современным миром научных задач (распад больших нарративов прошлого, текучесть форм занятости, приближающаяся технологическая сингулярность, переопределения статусов человека и гражданина и т. д.) и соответствующей сложности исследующей эти задачи Академии, в которой живут ведущие и ведомые, бескорыстные подвижники и честолюбцы, идеалисты и прагматики, женщины, мужчины, люди всех сортов и расцветок. Соответственно, социальный исследователь должен не только, как призывал В. Беньямин[464], восстанавливать справедливость в прошлом ради возможностей будущего, но и, как предлагает М. Буравой в своем проекте публичной социологии, помогать и защищать изучаемые им сообщества в