описывает характеристики и факторы идентичности исследователя, влияющие на качество результатов, однако избегает глубокого разговора о природе этой идентичности. Продолжая начинание Ильина, мне хочется проблематизировать то, как ее понимание в конечном счете, на мой взгляд, становится путем к осознанию исследовательской оптики, которая сформирована не столько инструментом (методом), сколько спецификой его применения в каждом конкретном случае. Поэтому помимо очевидных уровней идентичности персоны исследователя (профессиональная принадлежность, научная школа, этические и эстетические ориентиры и т. д.), мне кажется важным говорить о взаимном влиянии этих уровней и наряду с ними – об экзистенциальном характере исследовательской деятельности. Думается, что без проблематизации идентичности исследователя в таком ключе обречены и попытки понимания исследователем своих многочисленных информантов.

Вернусь к тезису об объективности. Подчеркнутое, нарочитое стремление к объективности, обезличенности, думается, оправдано в том случае, если его понимать не как лингвистическую практику, а как искренний интерес исследователя к познанию другого. Исходя из всего сказанного выше, достижению объективности в исследовании мешают (возможно, в числе прочего) два фактора. Первый: в процессе познания исследователь вынужден мучительно отказываться от своих стереотипов, которые должны быть для этого отрефлексированы (полагаю, этому самое место в тексте, описывающем результаты исследования). Второй: избранная знаковая система (язык научной дисциплины или направления) придает фактам действительности предначертанный (традиционный в рамках дисциплины или направления) смысл. В итоге требование объективности ограничивается использованием «языка науки». Вспоминается популяризованная У. Эко строчка средневекового стихотворения: «Stat rosa pristina nomine, nomina nuda tenemus»[472], и слова его предчувствующего гибель персонажа: «Оставляю эти письмена, уже не знаю кому, уже не знаю о чем»…

Когда к требованию объективного изложения добавляется требование точности выражения, это в гуманитарных науках нередко провоцирует автора действовать, уточняя понятия и приумножая определения терминов, подобно обезумевшему поэту Ивану Бездомному из «Мастера и Маргариты»: «Подумав так, Иван Николаевич начал исправлять написанное. Вышло следующее: „…с М.А.Берлиозом, впоследствии покойным…“. И это не удовлетворило автора. Пришлось применить третью редакцию, а та оказалась еще хуже первых двух: „…Берлиозом, который попал под трамвай…“ – а здесь еще прицепился этот никому не известный композитор-однофамилец, и пришлось вписать: „…не композитором…“».

Замечания о биографическом интервью

Тогда как в среде исследователей принято различать субъективный и объективный взгляды, в автобиографическом повествовании информанта сливаются исследовательское и мифотворческое начала. Рассказ о себе перерастает в создание и фиксацию мифа о своей жизни. При этом под мифом я понимаю, создание композиции и распределение акцентов, создающих разницу между историей, действительно происходившей, и историей рассказанной. Эта разница сродни художественному вымыслу в литературе, обладает его же свойствами и происходит от естественной нетождественности формы и содержания, мышления и бытия, рассказанного и рассказываемого.

Применительно к художественной литературе В. И. Тюпа пишет о художественном законе условности, соответствие которому характерно для художественного произведения: «Даже самое жизнеподобное искусство сплошь условно (конвенциально, знаково), поскольку призвано возбуждать не прямые эмоциональные аффекты, но текстуально опосредованные „переживания переживаний“. Если на театральной сцене, представляющей трагедию, прольется настоящая кровь, эстетическая ситуация будет разрушена. В соответствии с законом условности произведение искусства не сводится к тексту, а представляет собой некий конвенциональный мир [курсив мой. – Е.Г.]»[473]. Одно из свойств художественного текста таково, что с помощью художественного вымысла, с помощью моделирования условного художественного мира высказывается более объемная и глубокая «правда» о действительности (та самая уже упоминавшаяся мною выше невнятная «суть вопроса»), чем с помощью объективного повествования.

Создавая миф о своей жизни, моделируя в рассказе условное пространство, в котором разворачивается рассказываемая биография, рассказчик всегда говорит о себе нечто большее, чем набор фактов.

Автобиографический рассказ сопровождается неизбежным поиском смыслов, разворачивающимся в процессе рассказывания: рассказывающий устанавливает причинно-следственные связи, приписывает символическое значение деталям и фактам, встраивает свою жизнь в культурные парадигмы, соответствует требованиям жанра или намеренно отступает от них. Пытаясь обнаружить уникальное или типовое содержание своей жизни, рассказывающий, как правило, делает это в рамках симпатичной ему и уже существующей парадигмы, тем самым накладывая на уникальный набор фактов предначертанный смысл. Более того, осознав свой выбор предначертанного смысла или сквозного мотива автобиографии, рассказывающий о себе сам начинает отбор «подходящих» и «не подходящих» фактов и не озвучивает последние.

Таким образом, с помощью биографического интервью мы познаем, разумеется, воплощенное вербально отражение действительно происходившей истории в памяти человека, эту историю рассказывающего. При этом действительная история испытывает как минимум двойную трансформацию – при ее запоминании и при ее рассказывании. По этой причине в исторической науке принято осторожно относиться к свидетельствам очевидцев. Эта проблема сама собой снимается в тех исследованиях, которые стремятся к выявлению мнений, картины мира, системы ценностей информантов. В таком случае не столько важна действительно происходившая история, сколько способ рассказывания о ней.

Для меня здесь интересна не сама фиксация этого очевидного тезиса, а характер трансформации действительно происходившей истории в историю рассказанную.

Под мифотворчеством обыкновенно понимают создание некоего фиктивного сюжета, часто под влиянием общественной повестки. Например, такое его определение дает «имманентная функция человеческого сознания и способ воспроизводства культуры в обществе, а также средство социального конструирования реальности. Отсутствие точной информации, недостаток образования и т. п. приводят к тому, что индивид легко попадает под влияние мифа»[474]. Я же употребляю это слово, стремясь акцентировать особенную значимость и ценность тех трансформаций действительной истории, которые происходят при ее рассказывании. М. Элиаде пишет: «… [миф] предлагает людям примеры для подражания и этим самым сообщает значимость человеческой жизни»[475]. И если первая часть этого тезиса – о жажде человека быть причастным к коллективной конвенции, то вторая утверждает, что именно миф становится для рассказчика языком, с помощью которого он насыщает жажду выявления и выражения смысла собственного бытия. Я вижу в мифотворчестве рассказчика не столько стремление соответствовать коллективной конвенции, сколько попытку сформулировать собственную уникальность – первообразы собственной истории и экзистенциальные основания собственного бытия.

В качестве примера приведу фрагмент из моего очерка, содержащий, цитаты из интервью:

«И. Т. размышляет: „Мы увидели разные эпохи и саму их смену. Мы многое видели, и это нас не убило – это большая удача. Говорят, что „сложно жить в эпоху перемен“, но, пережив ее, обрастаешь опытом. Я твердо знаю, что я бы никогда не хотел идти ни на какую войну.

Из таких, важных, вещей… периодически у меня бывает так называемый испанский стыд – стыд за чужие деяния, которых ты точно не делал, но тебе почему-то за них стыдно“.

* * *

Он все время крутит в руках часы, то и дело роняет их под стол, поднимает и в завершение разговора, опустив глаза, вдруг говорит: „Собаку хочу. Очень хочу собаку. В детстве были какие-то дворовые собаки, кошки, а моей собаки у меня никогда не было. Только с моими